Тяжелее всего была неизвестность. Исчезновение Специ создало пустоту, заполнявшуюся мрачными предположениями и жуткими слухами. Специ оказался в руках у государственного обвинителя Перуджи, человека, обладавшего большой властью, и главного инспектора Джуттари, которого газеты прозвали "il super policiotto" ("суперполицейским") за откровенное пренебрежение законом. Все эти пять дней молчания я просыпался, думая о Специ, сидящем в тюрьме, и не знал, что с ним сейчас проделывают, и это сводило меня с ума. Мы все были на грани нервного срыва. Я опасался, что они сломают Специ — понятно было, что именно к этому они стремились.
Каждое утро я проводил в своей хижине в лесу Мэна, обзванивая всех, кого мог вспомнить, дрожа от ярости и бессилия и ожидая ответных телефонных звонков и действий тех организаций, с которыми я связывался.
Главный редактор "Нью-Йоркера" связал меня с Энн Купер, исполнительным директором Комитета по защите журналистов — организации, базирующейся в Нью-Йорке. Эта организация лучше других осознавала необходимость срочных действий. Они немедленно предприняли независимое расследование дела Специ в Италии, которым распоряжалась Нина Огнянова, координатор программы в Европе. Опрашивали журналистов, полицейских, судей и коллег Специ.
В первые дни после ареста Специ большая часть крупных ежедневных газет в Италии — прежде всего в Тоскане и Умбрии и особенно родная газета Марио "Ла Нацьоне" — воздерживались от полного освещения истории. Они сообщили об аресте Специ и о выдвинутых против него обвинениях, но подавали это как простую криминальную новость. Вопрос о свободе печати не поднимался. Никто не протестовал. Несколько журналистов высказались по поводу формулировки обвинения против Специ, который "создает помехи официальному следствию посредством прессы". В самой "Ла Нацьоне", как мы позже узнали, множество коллег Специ сражались с газетным начальством, возмущаясь таким трусливым освещением событий.
Беседуя со своими итальянскими друзьями и журналистами, я с удивлением обнаружил, что многие полагали, будто часть обвинений вполне может оказаться правомерной. Возможно, некоторые из моих итальянских коллег протестовали — в конце концов я не так уж хорошо знал Италию, а с итальянскими журналистами такие вещи происходили достаточно часто. Мое возмущение представлялось им наивным и немножко дерзким. Возмущаться — значит быть серьезным, искренним, то есть простаком. Многие итальянцы охотно принимали позу усталых от мира циников, которые во всем видят две стороны и слишком умны, чтобы принять за чистую монету уверения в моей и Специ невиновности.