Однажды утром, когда донна Сидонна пришла проверить, как спит ее неблагодарная «дочь», она обнаружила, что малышка стоит на постельке и, не отрываясь, пристально смотрит на нее. К крайнему изумлению донны Сидонны, Нинна встретила ее приветствием:
— Puttana… — сказала она, превосходно выговорив слово, и добавила: — Дай мне десять дукатов.
Это были первые пять слов, произнесенные Минной. Донна Сидонна осенила себя крестом. Если бы она могла, то выбежала бы из комнаты. Но она так перепугалась, что сумела только издать жалобный вопль. Донна Сидонна решила, что эти пять слов — несомненный знак, что малышка одержима злым духом. Поэтому дело решилось довольно быстро.
Еще до того, как у Нинны развилась грудь, а соски приобрели твердость миндального ореха и размер и гладкость лепестка, ее перепродали торговцу за десять дукатов, то есть, за полцены, которую когда-то заплатила ее благодетельница. Как-то летним утром она была продана на торгах на городской площади вместе с группой рабов-мавров и молоденьких проституток, за нее просили песо, и в конце концов ее купила madonna Крета, дама человеколюбивая и, между прочим, хозяйка одного из венецианских борделей.
III
Нинна — так было выгравировано на браслете — получила новое, более изысканное имя — Нинна София. Она была самой младшей «воспитанницей» борделя. Ее новой mamma была теперь мадонна Крета, неплохо преуспевшая и уже оставившая свои занятия куртизанка. От мадонны Креты не приходилось ждать ни нежностей, ни забот, какими щедро осыпала Нинну ее прежняя благодетельница. И еще меньше — терпения. Заполучив девочку и придирчиво, словно кочан салата, осмотрев ее, она поздравила себя с новой покупкой, подумав, что через несколько лет — два-три года — ее небольшое вложение капитала сможет начать приносить доход. В Венеции не было недостатка в знати, священниках, педерастах, и, разумеется, эти три составляющих давали разнообразнейшие комбинации. Да, это была хорошая сделка, сказала себе мадонна Крета. Она уже представляла себе лицо messere Джироламо ди Бенедетто при виде этой нетронутой юной плоти. Каких денег он ни заплатит за то, чтобы ласкать своими старческими пальцами этот завиток вульвы, чего только ни отдаст, чтобы потереться УВЯДШИМ членом о крепенькие бедра ее юной питомицы. Мадонна Крета уже предвкушала, как станет считать золотые дукаты. Но все получилось не так удачно.
Нинна София осмотрела новую спальню, которую ей предстояло делить с четырьмя уже взрослыми питомицами мадонны Креты. Комната была хуже конюшни, да и воняло здесь, как в стойле. Окон не было. Вдоль стен стояли деревянные кровати, на которых вместо тюфяков лежали мешки с соломой, а на краешках сидели ее новые подруги. Все они были рабынями, купленными за несколько дукатов. Одна — беззубая, у другой — явно выраженный застарелый сифилис, еще две сидели, потерянно уставясь в одну точку. В их взглядах читалось смирение и печаль, которая не покидает человека до последнего дня, — а он, судя по всему, для каждой из них был недалек. В комнате едва можно было дышать. Нинна Coфия выразила свое недовольство жалобным криком, перешедшим в громкий плач. Когда дверь открылась, Нинна, ожидавшая увидеть свою кормилицу Оливу, успела только разглядеть мощную фигуру приближающейся к ней мадонны Креты. После первых трех пощечин она поняла, что, если перестанет плакать, прекратятся и побои. Так и случилось. И тогда-то малышка Нинна обещала себе больше не плакать никогда в жизни. И сдержала слово.