Знакомство с бесценным архивом не победило моего упрямства. Я смотрел на записи дяди Глеба взглядом скептическим, в уверенности, что в лучшем случае тешу свой праздный интерес матерьялами уникальными, однако же для меня, в моем тогдашнем настроении духа, достаточно бесполезными. Кстати, отец ошибался: часть записей относилась уже к Москве. Любопытно было удостовериться, что дядя Глеб поехал в столицу вовсе не за славой, и даже не на учебу в недавно созданном Институте экзотерики - хотя лиру, подаренную Семеном Семеновичем, с собой и захватил. Отправился он в дальний путь с сумасшедшей по тем временам идеей похлопотать за своего наставника - который в глазах властей был, разумеется, никаким не профессором-экзотерологом, и даже не социал-демократом, как искренне полагала моя бабушка, но заурядным меньшевиком, вполне подлежавшим тому, что на тогдашнем языке без тени юмора называлось внесудебной расправой. И более того, не к Самарию он отправился поначалу, а к Коммунисту Всеобщему, который, разумеется, выставил его с лестницы, едва услыхав о причине непрошеного визита. Недавно вернувшийся из Греции Самарий Рабочий, величина более значительная и, главное, менее уязвимая, выслушал Глеба, твердо заявил, что сделать ничего не может, при всем добром отношении к такому видному ученому, который, между нами говоря, совершенно напрасно не уехал за границу в 27-ом году, когда ему предлагали, и когда он даже мог бы на первых порах пожить у Самария на Крите, однако же напоил молодого провинциала чаем с малиновым вареньем, за которым и выяснилось, что лиру в фанерном чемоданчике тот таскает с собой не просто так. Хрестоматийный анекдот о слезах умиления, пролитых советским классиком, известен; менее известно, что он взял из представленных эллонов пять или шесть для публикации в ближайшем номере "Красного аэда", остальные же, обливаясь слезами еще более горючими, приказал Ксенофонту не исполнять ни при каких обстоятельствах, и дальше писать в том же духе, что отобранные. Ксенофонт, строго говоря, не послушался, что в конечном итоге и стоило ему жизни (записи намекали на то, что он успел со своими ходатайствами зайти и в соответствующие органы, где его, вероятно, уже тогда взяли на заметку), зато, выражаясь высокопарно, ввело в соответствующий пантеон. Эту историю я, собственно, услыхал на вечере в Центральном доме экзотериков от чудом уцелевшего секретаря Самария Рабочего, однако бумаги дяди Глеба подтверждали ее: были там всевозможные наброски ходатайств и прошений, была разграфленная схема, озаглавленная "План действий в Москве", были скрупулезные подсчеты расходов на билет и проживание в столице (меня поразила малость проставленных цифр: рубль тогда, вероятно, был другой, однако же даже с учетом этого вряд ли дядя Глеб мог питаться в столице чем-либо, значительно отличавшимся от хлеба и водопроводной, припахивающей хлором воды из верховьев Волги - ибо уже были построены полагающиеся каналы, и начали выпускать любимые папиросы моего отца с географической картой на пачке, и патефон, обитый черным дерматином и впоследствии конфискованный в ходе обыска, был первым предметом, который купил мой дядя на свои московские заработки).