и другую отсебятину.
Или проделать аналогичную операцию на стр.237 с воспоминаниями той же Крандиевской, заставляя Толстого проявлять сверхчеловеческую проницательность, а мемуаристку наделив блеющими интонациями:
«— Ты знаешь, Алеша, кого я встретила сейчас на тротуаре Курфюрстендамма?
— Есенина и Сидору?
— Ну вот ты уж и догадался… Ты всегда так. Не даешь рассказать, а уже все знаешь…»
Может быть, здесь отражено кредо В. Петелина? Он ведь тоже не дает рассказывать самим очевидцам. Он «знает» за них.
В книге В. Петелина 551 страница. Только на стр.283 — ровно на середине книги — автор спохватывается:
«Здесь и в последующем диалоги А.Н. Толстого с его выдающимися современниками представляют собой беллетризованное изложение, основанное на строго документальном материале. При реконструкции бесед использованы письма, воспоминания, дневники и другие биографические источники».
Как же производится «беллетризация» документального материала? А хотя бы так. Берутся воспоминания (скажем, Корнея Чуковского — блестящие, талантливейшие!) — и расписываются по ролям.
К. Чуковский:
«Он не придавал большого значения „Ибикусу“ и пожимал плечами, когда я говорил ему, что это одна из лучших его повестей, что в ней чувствуешь на каждой странице силу его нутряного таланта. Повесть эта все еще недооценена в нашей критике, между тем здесь такая добротность повествовательной ткани, такая легкая, виртуозная живопись, такой богатый, по-гоголевски щедрый язык. Читаешь и радуешься артистичности каждого нового образа, каждого нового сюжетного хода.
Власть автора над своим материалом безмерна. Оттого-то и кажется, что он пишет „как бы резвяся и играя“, без малейшей натуги, и будто бы ему не стоит никакого труда вести своего героя от мытарства к мытарству» (стр.50).
Под пером В.Петелина этот отрывок превращается в следующий странный разговор:
«— Да поймите вы, Алексей Николаевич, на каждой странице этой повести чувствуешь силу вашего нутряного таланта, добротность повествовательной ткани, такую легкую, виртуозную живопись, такой богатый, по-гоголевски щедрый язык. Читаешь и радуешься артистичности каждого нового образа, каждого нового сюжетного хода…
— Может, потому, что материал-то повести уж очень хорошо мне известен, — пожимал плечами Толстой, — оттого и пишется без всякой натуги, „как бы резвяся в играя“…» (стр.262–263).
Простодушная убежденность, что люди «говорят, как пишут», что монолог внутренний не отличается от монолога внешнего, приводит к «реконструкции» совершенно диких и невозможных диалогов, произносимых напыщенным языком, мгновенно искажающих своей противоестественной тональностью облик говорящего.