— Тебе понравилась прошлая ночь, mon bel esclave[65]?
Она почувствовала, как он напрягся; посуда на подносе задребезжала. Птичье пение и неразборчивые пересуды под окном прорвались сквозь жалюзи, но тут же замерли, словно при приближении хищника. Выбритый наголо круглый череп Эркюля, поддерживаемый гладким конусообразным столбом шейных мускулов, низко навис над ней.
— Не понимаю, о чем вы, мисси, — сказал он. Его глаза были до краев наполнены страхом: радужки — черные, как сваренный им кофе, а налившиеся кровью белки имели желтоватый оттенок, свойственный его расе. Она почувствовала, что пропасть между ними вдруг стала непреодолимой. — Миста Пустозвон, он следит, — пробормотал Эркюль».
Сьюки прекратила печатать — набивать, как это теперь называют, — в неуверенности: не послышалось ли? Глаза жгло от того, что она напряженно смотрела в экран, не моргая. «Чаще моргайте», — советовал ей ее офтальмолог. Звуковой фон Верхнего Ист-Сайда, преобразованный ею в звуковой фон коварного карибского острова, снова превратился в то, чем он был на самом деле: в звонкий мусор на грязном полу безнадежно перенаселенной метрополии. Занятая приготовлением эротически заряженного завтрака на острове, где рабам неизбежно суждено восстать, она подсознательно отметила, что на ее этаже открылась, а потом закрылась дверь лифта. Она подождала и услышала, как в замочной скважине поворачивается ключ Кристофера, а потом в передней шуршат его скользящие осторожные шаги.
— Это я! — крикнул он, как мальчик, вернувшийся из школы или с прогулки. Его бесшумно ступающие ноги в мягких кроссовках, самых дорогих из новой коллекции «Нью бэланс»[66], проследовали через гостиную и остановились на пороге крохотной комнатки, изначально предназначенной для прислуги, где Сьюки устроила себе кабинет. На вымышленном ею острове Санта-Магдалина было утро; здесь, в реальности, день клонился к вечеру, тени небоскребов накрыли улицы, и спешащие с работы жители пригородов заполонили тротуары, как термиты, спасающиеся из горящего дома. Огонь — красное солнце на западной оконечности пересекающихся улиц — полыхал в Нью-Джерси. Для Манхэттена наступал час менять «скорость» — начинать думать об ужине: либо о ресторане, либо о собственной кухне и холодильнике с остатками вчерашней еды. Кристофер, однако, появился на ее пороге, сияя утренней свежестью посланника другого мира, появился с обнадеживающей, судя по всему, новостью, такой, какую получила Магдалина в своем потревоженном жилище, или Мария в начале своей святой жизни, когда сидела и читала в своем девственном одиночестве. «Не бойся, — казалось, говорил ей Кристофер. — Успокойся!»