— В то время как ты за последнее время объездила весь мир, да? Мама, я нежно тебя люблю, но ты всегда была испорченной. Сначала тебя портили родители, потом бедный папа и наконец Джим. Тебе никогда не приходилось сталкиваться с настоящей нуждой и настоящим одиночеством.
— Это неправда, дорогая. Быть человеком само по себе означает сталкиваться с подобными проблемами.
— Не называй меня «дорогая». Для «дорогой» слишком поздно. Прости, я не хотела жаловаться. Просто случилось так, что моя мать — Королева майского праздника, красивая большая пчелиная матка, полная царственного нектара, а я — простая рабочая пчела, девушка, оставшаяся на балу без кавалера.
— Это неправда, дор… Марси. Ты очень привлекательна. Ты была идеальным ребенком.
— Это только лишь способ сказать, что потом все покатилось под горку. Что ж, как выясняется, вся жизнь — это скатывание под горку. Но несмотря на это — хочешь верь, хочешь нет, — у нас с Хауи есть свои радости. Скромные радости. От мальчиков и не только. А настанет день — мы уедем во Флориду и купим катер.
— Катер, с которого ловят рыбу? Как прелестно, дорогая.
— Даже то, как ты это произносишь, выдает в тебе ужасную снобку: ты якобы настолько выше всего этого. Откуда это в тебе? Все хотят тебе услужить. Джейн и эта, вторая, Сьюки, они хотят услужить тебе, я пытаюсь тебе услужить, а ты воротишь нос при одной мысли, что придется всего лишь месяц или два прожить в кооперативном доме.
Александра ничего не имела против ссоры теперь, когда она обрела определенную тональность. По крайней мере это был живой разговор; хотя бы что-то происходило. Марси извергала все эти абсурдные претензии так, словно ее мать была Богом, сотворившим Вселенную. В Нью-Мексико после смерти Джима, и даже раньше, Александра боролась с приступами депрессии. Сухость ее старческой кожи, скудость пустынной растительности, живущей поверх уходящих в глубину скал и минералов, монотонность вечно солнечных дней, горные ветры, опустошающие ее, великое безутешное одиночество Природы — все это усугубляло вызывающее страх бремя необходимости прожить еще один день. В Иствике она бывала разной — испуганной, пристыженной, возбужденной, полной надежд, но, насколько она помнила, погруженной в депрессию — никогда.
— Ты, — сказала она ровным тоном, — главная причина, по которой я не хочу ехать. Боюсь оказаться для тебя источником неловкости.
— Это теперь-то? Бояться поставить меня в неловкое положение нужно было тогда, когда мне было пятнадцать. Чтобы мне не приходилось слушать то, что говорили мне в школе одноклассники, смотреть в глаза Еве Марино, притом что обе мы знали, что ты трахаешь ее отца, ждать по ночам твоего возвращения далеко-далеко за полночь…