— Какие еще яйки?
— Продашь сметану — купишь яйки.
Старуха смотрела невинно, точно глухая. Андрея уже пробивала испарина.
— Вот что, или вы скажете, или…
— Нет! — Она простерла к нему костлявую руку. — То есть да, скажу. Что такое этот золотой, это тьфу, а человека заляпают, не отмоешься… Все ж мы грешные. А я, может, человеку жизнью обязана, спас меня, а теперь по мелочи я марать его буду.
— Кто он? Ну?
Она молчала, покачивая головой, страдальчески прикусив тонкую старческую губу.
— Ну, расскажите хоть об этой истории с вашим спасением, — слукавил он, надеясь хоть стороной что-нибудь узнать. В конце концов — если для нее важно успокоить совесть, для него — ухватиться за призрачную, возможно, никуда не ведущую ниточку. — А я даю вам слово. Все останется между нами, хотя тут-то, надеюсь, тайны нет: ну спасли вам жизнь, и слава богу.
Некоторое время она молчала, собираясь с духом.
— То было в начале войны… Я сказала Владеку: «Собирай манатки, поедем куда ни то помирать». А он спрашивает: «Зачем же ехать, помрем на месте. Да и не тронут тебя, ты ж хрещеная». А я, надо вам сказать, хрестилась ради него, от людской хулы его поберегла, а мне уж бог простит. Очень я любила Владека. Ну и говорю — береженого бог бережет, пойдем на восток. А он говорит: «Там уж немцы, шо мы будем их догонять?»
Андрей терял терпение, но старался не выдать себя ни единым жестом, знал — в таких случаях лучше не перебивать.
— А я ему говорю: «А вдруг проскочим? Нет же целого фронта, пойдем и пойдем, а там видно будет. Собирайся. А то я сама пойду. А ты без меня пропадешь». Он же даром что большой, а душой ребенок. Мамкой меня зовет.
Андрею вдруг показалось, будто за окном скрипнуло — будто кто мимо скользнул. Он тихонько встал и, распахнув дверь, с минуту вглядывался в темень. Вдали у машины маячил часовой.
— Я вас слушаю, слушаю…
Она рассказывала все тем же монотонно урчащим, точно вода в трубе, голосом:
— Мне лес як дом родной, я сирота, у Владека отца, лесника, прислугой была, у будущего свекра, значит, земля ему пухом… Ну вот, запаслись мы с Владеком травами, грибами, кое-чего перепало от немецкого обоза, партизаны его на опушке порушили, то зайцы в силки попадались. А все одно заболела я к осени, лихоманка затрясла. Я говорю ему: «Ступай домой, я тут останусь, зачем двоим пропадать?» Первый раз он меня в жизни ударил. Отшлепал по щекам. «Ты, — говорит, — за кем жила, за подлецом жила?» Зимой нам и вовсе погано стало, варили крушину, заячью траву с мукой подмешивали, а потом просто так. Я на диво очуняла, а Владек слег и уже не подымался. Он же здоровый, что ему трава? Вот тогда и заглянул к нам тот человек, в кожухе, при автомате.