— Здесь не обсуждать, здесь судить надо.
— Или награждать, — обронил капитан. — Этого лейтенанта. За исключительную храбрость. По прежним временам это Георгиевский крест, как я полагаю.
Именно вмешательство этого капитана как-то сразу выбило Рашковского из седла и заставило поумерить свой пыл.
— Послушайте, я понимаю, что вы старше меня по званию. Но требую, чтобы, вернувшись на позиции, извинились, — вдруг совершенно спокойно сказал Громов, поразив этим и обоих офицеров, и оказавшихся поблизости бойцов. — Если бы вы не подняли людей в эту бессмысленную контратаку, которую мы с капитаном вынуждены были поддержать, мои артиллеристы и пулеметчики основательно проредили бы фашистов еще там, на равнине. По два снаряда на орудие, по паре пулеметных очередей — и все. Тогда можно и в контратаку. А вы со своими трехлинейками пошли на шквал огня. Почти без стрельбы. Парализовав два моих орудия и четыре пулемета. Теперь посмотрите вон туда! Туда посмотрите, на поле боя. Оно зажелтело от гимнастерок, которые никто из лежащих там уже никогда не снимет. Кому нужны были эти жертвы?!
— Ты что: учить меня?! Я водил их в контратаки от самой границы, понял?!
— Именно потому, что вы водили их в такие вот контратаки, граница осталась за сто километров отсюда. А в вашей роте наберется сейчас не более двадцати бойцов.
— Потому что сейчас война. Потому что бой.
— То, что вы сейчас сотворили здесь, это не бой, а бойня, но не для врага, а для своих. Неужели вы не в состоянии сопоставить плотность огня автоматов и трехлинеек? Возьмите винтовку и попробуйте стрелять на ходу, в атаке… А потом возьмите шмайсер…
— А я не желаю брать в руки шмайсер. Это оружие врага, — ухватился за какой-то совершенно идиотский аргумент Рашковский, и лейтенант понял: сейчас начнется демагогия.
— Я сказал: прекратить! — снова вовремя вмешался капитан, но уже более уверенно. — Считаю, что лейтенант прав. В данном случае — прав. Тактика боя, которой нас учили командиры с опытом прошлых войн, в некоторых моментах основательно устарела. Это уже очевидно. И сегодняшний бой убедительно показал это.
Капитан замолчал, и все трое вдруг настороженно осмотрелись. Тишина!.. — вот что насторожило их. Ни воя пикировщиков, ни взрывов, ни даже ружейной пальбы… Лишь на какое-то время они перестали контролировать ситуацию, и теперь с удивлением поняли, что прозевали нечто очень важное для них всех — ощущение победы. Пусть маленькой, временной, но все же очень существенной в их положении. И фашисты на том берегу затихли так, словно отпевали этой тишиной еще одну сотню солдат.