Тем временем Кристич спала на устроенном у печи сеннике, набросив на тело Настин халат и укрывшись старым тулупом. Ей было непривычно тепло, а сон выдался по-девичьи сладким. Вот уже несколько лет ей не снились такие щемящие девичьи сны, вот уже несколько лет… Для себя такие видения она называла «сном невест».
Однако сон этот выдался не вещим. Марии было очень тепло и уютно в своем запечном закутке, и потому она никак не могла понять, почему тетка Настя вдруг бесцеремонно растолкала ее и при свете керосинки поднесла, прямо к лицу, аккуратно сложенную, пропахшую нафталином белую полотняную рубашку.
— Надень, — нервно тыкала пальцами и рубашкой ей в грудь. — Для себя берегла. Вот только надеть придется тебе.
Все еще ничего не понимая, Мария взяла рубашку, подержала ее в руках, вдруг застеснявшись раздеваться перед чужой теткой… Но в это время в сенях раздался голос мальчишки. Она еще удивилась: так рано поднялся?! А мальчишка уже ворвался в комнату:
— Мама, немцы! Тетка Дарина велела сказать. Немцы и полицаи. Не наши полицаи, чужие какие-то. За селом. И тут, недалеко, возле нашей хаты.
— Ну и что, ну и что? — засуетилась Настя. — Это они проездом. Вчера еще сосед-полицай говорил, что вроде как против партизан выезжают, в леса, — и все выталкивала и выталкивала мальчишку сначала из хаты, потом из сеней.
Мария выглянула в окно. Серый рассвет. Окутанный свинцовым туманом заснеженный сад. Высунулась в проем приоткрытой двери. Никого. Даже тетки Насти. Очевидно, снова повела сына к соседке. Заодно и выяснит, что к чему.
Только для того, чтобы угодить хозяйке, надела непривычно белую и сурово холодную какую-то рубашку. Остановилась посреди хаты напротив зеркала. Подсунула поближе к нему лампу, подкрутила фитиль, потом взяла лампу в руки и так и стояла: в длинной, почти до пят, рубахе — и лампа в руке, словно свеча. В зеркале она вдруг так и увидела себя: со свечой и, почему-то, лежащей.
«Господи, — подумала, — так ведь тетка Настя, наверно, берегла ее для Судного дня!» И снова увидела себя, теперь уже лежащей в этой сорочке… На лавках. Под иконами… Со свечой. Явственно ощутила дрожь в теле. И почувствовала, что страх, суеверный страх, наполняет все ее естество.
Мария оставила лампу, отступила поближе к уже остывшей печке и попыталась стащить с себя рубашку. Но она почему-то все время ускользала из-под пальцев и была слишком длинной. Марии никак не удавалось захватить ее, чтобы снять через голову. А когда наконец захватила и подняла подол до груди, резко скрипнула сенная дверь и на пороге возникла фигура какого-то человека в черном, всего в черном. И фуражка с высокой тульей. Ослепив ее, луч фонарика прошелся по ногам, по груди, снова ударил в глаза.