Он сидел напротив Усанкова, коротенькие ножки, сатиновые черные трусы, маечка, белый животик вывалился, физиономия, красная от выпитого коньяка, брылья висят, глазки - мышки, улыбчивые, сонные. Еще раз зевнул. "Напрасно ты, Усанков, надеешься, свалить меня трудно. Я видишь, какой кругленький".
Была пауза, затем Усанков протянул вроде шутливо, вроде скрывая огорчение: "Эх, Федор Федорович, легковерный вы человек, это нас стравить хотят".
Погасили свет. Клячко улегся, хихикнул в темноте: "Напугался? Признавайся, ты на кого надеешься?" - и, не дождавшись ответа, захрапел с нежным присвистом. Позвякивали ложки в стаканах. Иногда занавески пробивало мелькающим светом. Усанков лежал с открытыми глазами. Ему было стыдно оттого, что Клячко угадал его испуг. Ничем вроде не выдал себя, и все же Клячко почувствовал. Усанков с ненавистью слушал его безмятежный храп. Новые идеи, разработки - все, что Усанков выдвигал, - Ф.~Ф.~Клячко отбирал из них наиболее простые, шумные и преподносил от своего имени. За эти годы и Усанков и другие наработали ему славу специалиста, инициативного руководителя. Никто наверху не знал, что доклады ему сочиняли, правили его безграмотные обороты, его \emph{диформацию, инфармацию}... что на самом деле он никудышный инженер, откровенный жлоб, невежда, лгун... Почему они все, куда более знающие, толковые, должны работать на этого жлоба? За что это, за какие такие заслуги Клячко командует ими? Именно такие жлобы и вылезают наверх. Ему давно уже пора на пенсию, но он и не собирался уходить. В войну он каким-то образом увернулся от армии, пристроился в партийной школе. Заочно кончил пищевой институт и стал карабкаться. Сам Клячко в минуты откровенности признавался приближенным: "Я лично никого не спихивал, я этого не разделяю, при той качке, что была, хватайся, когда подкинет, за то, что рядышком, не упускай, и вся хитрость", - и он вытягивал руки, разводил толстые пальцы. Кроме наглости была в нем и другая сила, темная, злая, которую Усанков определить как следует не умел. Исходила эта сила не от Клячко, а от таких же, как он, только еще выше стоящих начальников, дуболомистых, таких же дремучих и цепких мужиков. Они составили как бы незримое сообщество. Соединила их скорее ненависть к "интеллихенции". Себя они считали народом. Сообщество это придавало Клячко уверенность, министр и тот избегал связываться с ним, про него Клячко открыто говорил "не наш человек, не коренной".
Спал Усанков плохо, встал рано, оделся, раздвинул занавески. За окном мчалась солнечная, вся в бегучем росяном блеске зелень. Проплывали деревни, окутанные низким туманом. Клячко храпел, жидкие седые волосы его сбились, бабье лицо распустилось, потеряло значительность. Открылось такое пустое, мелкое, что Усанков успокоился. Стало обидно, сколько сил и внимания взял из его жизни этот ничтожный человек. Так или иначе уход Клячко из министерства был предрешен, но именно в эти последние месяцы он мог наделать немало бед, Усанкову в особенности, такую подножку поставить, спутать все расчеты... Он смотрел на него и представлял, как можно сейчас придушить Клячко подушкой. Оказывается, он, Усанков, мог бы это сделать с удовольствием и нисколько не мучиться. Вот до чего дошло, думал он о себе не то с удивлением, не то с опаской. Тут какая-то другая, посторонняя мысль, связанная с Ильиным, промелькнула, но так быстро, что Усанков не мог разобрать, что это было; промелькнула и исчезла, оставив беспокойство. Ныне при взгляде на Ильина, на его отсутствующую физиономию его снова толкнуло беспокойство, связанное с той ускользнувшей мыслью.