Баба Гануся, обмывая с подругами Таню и переодевая в крестьянское смертное, белое с красным орнаментом, сокрушалась, матеря на чём свет стоит мужиков, способных так надругаться над женщиной. Видно, извергов не матери выносили, родили и вырастили, хуже зверья стали люди в войну, всё дьявольское, бесовское выперло наружу, спихнул чёрт ангела с плеч, сам вольготно разместился на загривке. Слушая, как она, закончив святое дело, честит ни в чём не повинного отмалчивающегося старшину, Владимир то бледнел, то краснел, боясь, как бы поток справедливой брани не перекинулся на него. Местные «изверги», узрев в руках шофёра три красные бумажки, в шесть рук торопко сбили из заготовленных впрок хорошо обтёсанных досок добротный гроб, положили на дно душистое сено, осторожно и умело уложили на мягкое ложе покойницу, накрыли ей лицо белым полотенцем с красными птицами и завалили сверху сеном так, чтобы не беспокоила тело дорожная тряска. Заколотили на живинку гроб, загрузили в машину, тесно обставив со всех сторон для надёжности ящиками и, перекрестившись, ушли поминать неизвестную Татьяну сначала в старенькую деревянную церковь, а потом и в магазин, а Владимир впервые облегчённо и свободно вздохнул, возвращаясь к жизни и к дороге на родину.
Машина ровно и бесстрастно урчала, унося живого и мёртвую от памятного пригорка и поваленной сосны, где их дороги резко и безвозвратно разошлись, так и не успев соединиться в загаданной дружбе. Оставшийся в живых не знал, как сильно постарел и стал осторожнее в проявлении чувств за сегодняшний день, внезапно и преждевременно перейдя от легкомысленной и бескомпромиссной молодости к сдержанной и терпеливой зрелости. Он только чувствовал, что стал как-то вдруг спокойнее и тяжеловеснее, как мюнхенский бюргер, и совершенно не беспокоился по поводу предстоящей встречи со штабным подполковником, к которому не испытывал ничего, кроме неприязни за то, что тот позволил жене мотаться по небезопасным дорогам и ощущать постоянные бытовые и моральные неудобства. Он даже немножко ненавидел штабника, представляя себе его плотным широкомордым мужиком с тупым властным лицом, не терпящим возражений и поучений жены, которую попросту не уважал и не считал ровней. И, пожалуй, немножко дрейфил, чувствуя невольную вину за гибель Тани. Главное же, он никак не мог решить, что вообще сказать подполковнику, затерявшемуся в бумажных сражениях и потерявшему жену в настоящем, пусть и малом для его амбиций, но жестоком. Нужно ли рассказывать всю горькую правду без утайки или ограничиться полуправдой и поберечь расстроенные нервы полководца? Хотелось бы о деталях умолчать, но если он будет настаивать? Конечно, как мужу следует выложить всё, но как человеку… Кто ж его знает, что он за человек, этот стратег, не желающий возвращаться в мирную жизнь? Как он воспримет насилие над женой? Придётся верное решение нащупывать при встрече. Самым неприятным для Владимира будет, конечно, вопрос о том, как же он позволил? И отвечать на него нечего, оправдание бессмысленно, потому что для родственников пострадавших любые ответы неубедительны. Для оставшихся в живых виной является уже то, что они остались живы.