Бориско не дал ему договорить, закивал головой:
— Понимаю, отче, ты и отцу игумену скажи, чтоб не тревожился, коли вы со мной так, — кивнул на монастырскую снедь, — и от меня обители урона не будет.
Тем временем по деревне шумела весть, что молитвами нового святого согнало снег и можно идти собирать хлеб, оставшийся в поле. Повезло Бориске: даже те, кто вчера кричал о новом дармоеде, сегодня смолкли.
А вечером в келью тихонько постучали. Бориско распахнул дверь и невольно отступил назад. Перед ним, прижав к груди завернутую в обрывок овчинки дочку, стояла Анна.
— Боря! — Бориско еле расслышал ее слова. — Боря! На кого же ты нас покинул?
Видя, что жена не кричит, не зовет людей, Бориско сразу оправился, сказал надменно:
— Не замай, Анна. Нет Бори. Вот приму постриг, и уж не Бориской, отцом Варсисом будут звать люди меня. Отец ключарь обещал, так и будет. Не соблазняй меня. Мне ныне с бабой наедине и говорить–то не пристало. Было мне во сне видение…
Уголки губ у Анны дрогнули. Бориско невольно залюбовался ее бледным лицом.
— Полно, Боря. — Анна сощурилась презрительно. — Говори о том людям, не мне. Не мог ты со светлым мужем беседовать, храпел ты на всю избу.
Бориско шагнул навстречу жене, стал на пороге, заговорил напыщенно, с напором:
— Моими молитвами людям хлеб возвращен, а ты, еретица, меня смущаешь. Изыди!
Анна засмеялась невесело:
— Полно, отец Варсис! Была ранняя осень, настала ранняя весна, а хлеб… — Анна безнадежно махнула рукой. — Зря люди радовались. Видел бы ты, что от хлеба осталось. Колосья черные, а в колосе два–три зерна еле держатся, да и те прелые. С голодухи люди и это подбирают, а только… — Анна замолкла, вглядываясь, не узнавая в закутанном в черную рясу монахе своего Бориску.
— Что — только? Говори, еретица! — наступал он.
— Убогое, нищенское чудо у тебя получилось.
Анна говорила смело. Стояла она в грязи, строгая, прямая, а потом словно сломалась, давясь слезами, зашептала:
— Боря, ведь я тебя любила! Боря, меня забыл, хоть дочку пожалей! Вернись!
Тихим воплем прозвучало это последнее слово. Бориско даже заколебался на мгновение, но вспомнил о даровом бочонке рыжиков, о сладком монастырском квасе — отвердел. Откинув широкий рукав, поднял руку.
— Дай благословлю чадо.
Анна рванулась в сторону, всем телом заслонила дочь от благословляющей руки Бориски.
— Прочь, святоша! Забыл, отрекся, ну и сиди здесь черным вороном, набивай монастырскими харчами брюхо!
Разбуженная криком Анны, заплакала Нюра. Анна, стоя спиной к келье, ласково уговаривала ее: