— Поп, повинись… лучше будет…
Не много слов, но и их хватило Игнатию, чтобы разбередить рану. Больше уговаривать попа не стал, а поп живо поднял голову, наклонился над Игнатием, дохнул в лицо.
— Думаешь, лучше будет?
Кремень молча мигнул.
— Я и сам то же думаю, — прошептал поп и, встав в телеге на колени, запричитал:
— Слушайте меня, люди русские, и ты, боярин Бренко, и ты, товарищ мой по скорбному ложу…
Преодолевая боль, Кремень сквозь стиснутые зубы пробормотал:
— Не бывал я товарищем Каину…
— Именно! Именно! — кивнул поп. — Аки Каин, я! Окаянный я! Грешен! — Оглянувшись на столпившихся вокруг воинов, продолжал: — Велел мне поганый Мамай идти вместе с ордой. Сказал нечестивый Мамай: «Аще побьет князь Митрий мово мурзу Бегича, иди, поп, на Русь, отрави князя Митрия да князя Володимира, отрави ближних бояр. Тако и будет победа на стороне ордынской», а я, Мамая страшась, пошел.
— Небось, заплатить Мамай обещал?
Поп сердито взглянул на спросившего: «Чего глупость спрашивать?» Однако ответил, но, видно, забыл о покаянии, ответил с ухмылкой:
— Это само собой.
Тогда Бренко, ухватясь за резной передок телеги, закричал:
— Ты бы и меня отравил, дьявол!
Поп от страха осел, мотал головой.
— Ты и Русь погубил бы!
Игнатий Кремень приподнялся, взял Бренка за локоть.
— Полно, боярин, не серчай! Не под силу Иуде Русь погубить, зелья не хватит! — поперхнулся кровью, замолк и, валясь на сено, все–таки повторил: — Не хватит!
Гривастый темно–серый простор Лача–озера [285] развернулся перед странником. Сняв скуфейку, он вытер залысый лоб. Тяжек, видно, путь по лесному болоту, если на студеном ветру лоб вытирать пришлось. У воды странник остановился, хотел опустить полы подрясника, засунутые за ремень, но, взглянув на низкие мшистые берега, раздумал.
«Рано подрясник опускать, еще идти и идти. Вон он, монастырь. Далече!»
За темной полосой озера — деревянные башни под шатрами, не то просто приземистыми, не то осевшими от ветхости, между ними — темные стены. Не сразу и разглядишь их за дождевой завесой. Странник осторожно пробирался по прибрежным зыбунам, время от времени поглядывая вперед. «Ветхий монастырь, совсем худой. Башни пошатнулись, бревна стен просели, заросли мохом, и даже кресты на чешуйчатых маковицах стоят наискось, словно зацепились за них низкие тучи и волокут за собой».
У ворот странник опять принялся вытирать лоб. Не успел нахлобучить свою скуфейку, как в воротах показался монах, закричал:
— Иди, божий человек, мимо! Странных мы не приемлем. Сами на бруснике живем…