В центре зала стоял столб, и от него тянулись балки, поддерживающие верхние ярусы. Отец Павел подошел ближе. Поверхность колонны была гладкой и черной. Ни трещинки, ни метки, ни самой тонкой царапины. Тускло блестящий камень больше походил на кость — ни дать ни взять острие гигантского гарпуна пробило горло башни и вонзилось в ее нёбо.
Священник приложил к колонне руку и ощутил дрожь и далекое гудение, словно сама земля напрягала плечи под тяжестью столба. Он надавил сильнее. Толкал уже обеими руками, а потом прислонился к столбу спиной и начал отталкиваться ногами. По лбу его градом катился пот. Вспомнилась легенда о Самсоне, и отец Павел даже потянулся к затылку, будто ожидал нащупать там отросшие пряди, — но рука его наткнулась только на измазанный кровью металл. Он налег сильнее, и ему показалось, что столб подается. Чуть-чуть, едва заметно. От площади донеслись резкие голоса — гортанное, щелкающее наречие, в котором было мало человеческого. Отец Павел понял, что надо спешить. Он напрягся, выплескивая в последнем усилии всю злость, и горечь, и тупую усталость последних дней. Столб задрожал. Наверху затрещало, и об пол грохнулся кусок базальта. «Еще немного», — сказал себе отец Павел и надавил еще, уже за пределом собственных сил. Плоть рвалась с глухим чавканьем, обнажая острый металл. Столб зашатался. Сверху посыпался мусор, и с визгом пронеслось что-то огромное, огрело священника крылом и сгинуло под рассыпающимися обломками. Балки хрустнули, и башня начала проваливаться сама в себя, увлекая миллиарды мертвецов, и воздух, и камень — и все это с грохотом рухнуло на священника, погребая его под собой. Некоторое время железо еще держалось, а потом ребра прогнулись. Сплюснулась коробка черепа, гася жизнь и память, — но умирающему отцу Павлу казалось, что это колокол гудит, сзывая прихожан к вечерней молитве. Это колокол. Колокол…
Владимир Покровский
Перед взрывом
учи летели на меня быстро, низко и страшно, как в кино. Май — вообще холодный и мокрый месяц в наших местах. Слава Богу, хоть дождя не было, просто тучи. И, как в кино про гражданскую войну полуторавековой давности, по перрону сновали люди со зловещим выражением лиц. Были здесь даже комиссары, правда, смысл этого слова сильно изменился за сто пятьдесят лет. Эвакуация — вот еще одно неприятное слово! Просто ненавижу его!
Подошел дядя Витя с пачкой каких-то бумажек и сказал:
— Вот. Все, все, собирайтесь, лайнер уже подходит.
Выражение лица у него было остервенелым, мама испуганно на него смотрела — все наши компенсации были положены на его банковский счет, и ей было очень страшно, что он возьмет и бросит нас без рубля. К тому же он явно приложился «к бокальчику» в местном ресторане «Лечебный», пока ждал оформления документов, — глаза блуждали.