– Сэр, ваш абонент по-прежнему не…
– Алло? – запыхавшейся голос Эла.
– Прошу, – строго сказала оператор.
– Эл, это Джек Торранс.
– Джекки! – Неподдельная радость. – Как дела?
– Неплохо. Я звоню просто сказать спасибо. Меня взяли на эту работу, лучше и быть не может. Если, запертый снегом на всю зиму, я не сумею закончить пьесу, значит, мне ее не закончить никогда.
– Закончишь.
– Как ты?
– Сухой, – ответил Эл. – Ты?
– Как осенний лист.
– Сильно тянет?
– Каждый божий день.
Эл рассмеялся.
– Это нам знакомо. Не понимаю, как ты не взялся за старое после этого Хэтфилда, Джек. Это было выше моего понимания.
– Что поделаешь, сам себе подгадил.
– А, черт. К весне я соберу Совет. Эффинджер уже говорит, что, может, они слишком поторопились. А если из пьесы что-нибудь получится…
– Да. Слушай-ка, Эл, у меня там в машине мальчуган. Похоже, он забеспокоился.
– Конечно. Понял. Хорошей зимы, Джек. Рад был помочь.
– Еще раз спасибо, Эл. – Он повесил трубку, закрыл глаза, стоя в душной кабине, и опять увидел, как машина сминает велосипед, как подпрыгивает и ныряет фонарик. В газете на следующий день появилась заметочка – пустяковая, просто заполнившая пустое место, – но владельца велосипеда не назвали. Почему он валялся там ночью, навсегда останется для них тайной и, возможно, так и должно быть.
Он вернулся к машине и сунул Дэнни слегка подтаявшую «Бэби Рут».
– Пап.
– Что, док?
Дэнни помедлил, глядя в отсутствующее лицо отца.
– Когда я ждал, как ты вернешься из отеля, мне приснился плохой сон. Помнишь? Когда я заснул?
– Угу.
Но толку не было. Папа думал о чем-то другом, не о Дэнни. Он снова думал про Плохой Поступок.
(мне приснилось, что ты сделал мне больно, папа)
– Что же тебе приснилось, док?
– Ничего, – сказал Дэнни, когда они выезжали со стоянки. Он сунул карты обратно в бардачок.
– Точно?
– Ага.
Джек слегка обеспокоенно взглянул на сына и вернулся мыслями к пьесе.
Кончив заниматься любовью, ее мужчина уснул рядом с ней.
ЕЕ МУЖЧИНА.
Она чуть улыбнулась в темноте. Его семя теплой медленной струйкой еще стекало меж ее слегка разведенных бедер. Улыбка вышла и полной жалости, и довольной одновременно, потому, что понятие «ее мужчина» включало в себя сотню различных чувств. Каждое из них, рассмотренное отдельно, вызывало недоумение. Вместе, в плывущей ко сну темноте, они напоминали далекий блюз, звучащий почти в пустынном ночном клубе – грустный, но приятный.
Я люблю тебя, милый, ты знаешь,
Да что толку, не легче ничуть:
Взять в любовницы – ты не желаешь,
В собачонки сама не хочу.
Чье это, Билли Холлидея? Или автор – кто-то более прозаический, вроде Пегги Ли? Какая разница. Грустная сентиментальная мелодия мягко проигрывалась в голове у Венди, как будто за полчаса до закрытия играл старый музыкальный автомат – например, «Вурлитцер».