— Алек, проснись. Рука дрогнула.
— Время обговорить наши планы.
Он уютно придвинулся ближе, менее сонный, чем делал вид, теплый, мускулистый, счастливый. Мориса тоже переполняло счастье. Он шевельнулся, почувствовал ответное пожатие и забыл, что хотел сказать. Свет струился над ними из внешнего мира, где по-прежнему шел дождь. Незнакомая гостиница, случайное пристанище, защитившее их от врагов еще на какое-то время.
— Пора вставать, мальчуган. Уже утро.
— Тогда вставай.
— Как я могу, если ты меня держишь?
— А ты разве не попрыгун? Я научу тебя прыгать.
Больше в нем не осталось почтительности. Британский Музей это исцелил. Сегодня выходной, он в Лондоне с Морисом, все невзгоды позади, и ему хотелось дремать, убивать время, шалить и заниматься любовью.
Морису хотелось того же самого, что было бы гораздо приятнее, но его отвлекало близкое будущее. Набирающий силу свет делал уют нереальным. Что-то должно быть сказано и условлено. Ради ночи, которая кончалась, ради сна и пробуждения, грубоватости и нежности, смешанных в одно, ради ласкового нрава, ради безопасности тьмы. Повторится ли когда-нибудь эта ночь?
— Что с тобой, Морис? — ибо он вздохнул. — Тебе удобно? Положи голову на меня, как ты любишь… вот так… и Не Волнуйся Ни О Чем. Ты Со Мной. Не Волнуйся.
Да, ему повезло, в том нет сомнения. Скаддер оказался добрым и честным, с кем радостно быть, сокровищем, симпатягой, единственным из тысяч, давно желанным. Но достаточно ли он смел?
— Как хорошо, ты и я, вот так… — Губы настолько близки, что это едва ли речь. — Кто бы мог подумать… Первый раз, как я тебя увидел, я подумал: «Хоть бы мы с ним…» Именно так… «Неужто я и он…» и в том же духе.
— Да, и вот поэтому-то мы должны бороться.
— Больно надо бороться. — Он выглядел раздраженным. — Хватит уже борьбы.
— Но мир против нас. Мы должны сосредоточиться и построить планы, пока не поздно.
— Ну почему тебя всегда тянет сказать что-то этакое и все испортить?
— Потому что это необходимо сказать. Мы не можем позволить себе, чтобы все пошло наперекосяк и чтобы нам опять стало больно, как было в Пендже.
Алек вдруг потер об него тыльной стороной загрубелой от солнца ладони и сказал:
— Это вот больно, верно? Так вот я борюсь. — Это было и впрямь немного больно, и переход к дурашливости явился выражением своего рода обиды. — Не говори мне о Пендже, — продолжал он. — Ох уж этот Пендж, где я всегда был слуга, Скаддер сделай то, Скаддер сделай это, а старая леди, знаешь, что она мне как-то сказала? Она сказала: «Будьте так любезны, не знаю вашего имени, отправьте это письмо» Не знает моего имени! Каждый день целых полгода я приходил к проклятой двери, стоял на крыльце и ждал приказаний от Клайва, а его мать не знает моего имени. Она просто сука. Я сказал ей: «И я не знаю вашего имени». Я правда чуть не сказал. Жалко, что не сказал. Морис, ты не поверишь, как разговаривают со слугами. Не передать словами. И этот Арчи Лондон, с которым ты так любезничал, он тоже не лучше, и ты такой же, и ты. «Эй, поди сюда», и все в таком духе. Ты даже не представляешь, что чуть не упустил меня. Я мог бы не забраться по той лестнице, когда ты позвал, думал, вот, он меня не хочет, и чуть не кипел от злости, когда ты не пришел в лодочный сарай, как я наказывал. Чересчур важный! Посмотрим. Лодочный сарай — такое место, о котором я всегда мечтал. Я о тебе еще ничего не знал, и пошел перекурить, легко открыл замок, заимел свой ключ, кстати сказать… Лодочный сарай, какой оттуда вид на пруд, так тихо, только иногда прыгает рыба, а какую я там приготовил постель!