Помню, однажды ночью, в спальне, ей взбрело в голову немного позабавиться с булавами: она сказала, от нечего делать. Этой гадюке, видите ли, прискучило валяться в постели и заниматься со мной любовью, вот она и решила отвлечься и немного поупражняться в жонглировании. Добро бы она жонглировала просто булавами, так нет — ей вздумалось еще и поджечь их. Мерзавка!
Она тогда едва весь дом не спалила. Лежу на кровати, не шевелюсь, смотрю, как надо мной летает стая огненных булав. Я чуть с катушек не съехал… Знаешь, как это страшно, когда мимо тебя проносится, подпаливая волосы на голове, чертова оглобля с фитилем! Господи, придет же такое в голову — жонглировать зажженными факелами! А если она опять вернется к топорам и саблям?! Она же при деньгах, эта мерзавка! Подкупит прислугу, и ее в какой угодно отель пустят…
Карл на время замолкает. Потом спрашивает меня:
— У тебя была когда-нибудь бешеная баба, жонглирующая по ночам всякой мерзостью? Она же извращенка, эта циркачка! У нее целый арсенал дурных привычек. Ты не поверишь, но она заставляла меня нюхать у нее под мышками. И я как собака должен был обнюхивать ее и со значительным видом делиться с ней по этому поводу своим глубокомысленными соображениями.
Она говорила, что обнюхивание еще в Древнем Риме считалось обязательной частью любовных игр и что, по ее мнению, это возбуждающе действует на всякого настоящего мужчину.
По ее мнению, настоящий мужчина — это тот, кто дня не может прожить, чтобы не обнюхать партнершу в самых немыслимых и труднодоступных местах. И еще, мужчина должен быть грубым и волосатым. И должен пахнуть черт знает чем. Она была убеждена, что от полноценного мужчины должно пахнуть самцом. То есть он должен вонять, как скунс. Прямо какой-то ницшеанский подход к гигиене!
— А не ты ли уверял меня, что она восхитительна в постели?
— Я?! — Карла передергивает, как от озноба. — Я не мог этого говорить! Может, она и восхитительна, но все это не для меня. Она требовала, чтобы я во время этого самого дела вел с ней беседы.
— О чем?
— Да о чем угодно! Конечно, было бы лучше, поучала она меня, если бы я нашептывал ей о своей любви. Но в то же время, я мог болтать о чем угодно, только бы это звучало убедительно.
Я мог говорить о спаривании носорогов в Южной Родезии. Или о миланской опере. Или об автомобильных покрышках. Или о Хайдеггере и Ясперсе.
Я мог говорить даже о собачьих глистах. Главное, чтобы я что-то говорил. Чтобы молол языком без передышки. А я привык работать молча. Как шахтер в забое. Я имею обыкновение, когда предаюсь радостям любви, молчать, сосредотачиваясь не на болтовне, а на предмете перманентного обожания, уносясь в мыслях черт знает куда… Это ведь так понятно. Но она принуждала меня!