По мере того как Марат говорил, лицо Робеспьера бледнело все сильнее и наконец его нельзя уже было отличить от побелки стены. В ужасе, который он не мог скрыть, Неподкупный молчал еще долгое время после того, как Марат закончил свою тираду. Наконец с видимым усилием он сказал:
— Однако, мне кажется, мы отвлеклись и ушли в сторону. Вернемся к вопросу, ради которого встретились, господин Марат.
— Вернемся, господин Робеспьер, — как ни в чем не бывало ответил Марат…
…Уже на улице он сказал мне:
— Эта встреча лишь укрепила мнение, которое всегда было у меня о нем. Робеспьер, бесспорно, соединяет в себе знания мудрого сенатора с честностью подлинно добродетельного человека и рвением настоящего патриота, но ему в равной мере не хватает дальновидности и мужества государственного деятеля…
Да, это мнение сложилось у Марата давно, и, по существу, он высказал мне его в других словах еще в августе 1791 года, во время встречи, о которой я говорил перед этим. Робеспьер и Марат делали общее дело, сражались против общих врагов, но так никогда и не нашли общего языка. Марат и раньше и позднее всегда поддерживал Робеспьера, всегда защищал его и его мнения, будь то в клубе, в Конвенте или в частном разговоре; Робеспьер же продолжал относиться к Марату с опаской, держал его на расстоянии и при каждом удобном случае подчеркивал, что он и Марат — далеко не одно и то же. Они не нашли общего языка, и это было печально, ибо давало козырь в руки их врагам.
* * *
Второй раз я встретился с Маратом примерно месяц спустя, в сентябре. И эта встреча произвела на меня впечатление исключительно тягостное.
Даже внешне он меня поразил.
Бледный, необыкновенно худой, с глубокими складками у рта, он казался только что перенесшим тяжелую болезнь. Мокрая косынка туго стягивала виски. Глаза были потухшими.
— Ты извини, Жан, — начал он, и это было уже худым предзнаменованием: Марат не любил извиняться, — ты извини, но я должен был тебя вызвать, ибо обстоятельства сложились так, что мне придется уехать и я должен проститься с тобою и высказать несколько печальных истин.
Я кинулся к Марату и схватил его руку:
— Что с вами, дорогой учитель? Вы опять больны?
— Я здоров, черт побери, абсолютно здоров. А если меня мучит мигрень, то это стало обычным делом, и волноваться из-за этого не стоит. Вот, прочти. — И он протянул мне лист бумаги, на котором было написано:
«Привет мой высокому Собранию.
Благодаря величественной конституции, которую вы, милостивые государи, дали Франции, теперь не имеет смысла быть хорошим человеком, и так как, защищая права народа, того и гляди попадешь на каторгу, а говоря печальные истины господам Капетам, только и бойся веревки, Друг народа имеет честь поставить вас в известность, что он собирается отказаться от безумного предприятия приносить себя в жертву общественному благу, чтобы заняться исключительно поправкой своего состояния, поскольку он довел себя до сумы, занимаясь сим бессмысленным делом… Ему советуют теперь посвятить себя профессии маклера по отправке товаров, а посему он просит вас почтить его соответствующими заказами. Они непременно дойдут до него, если посылать их по адресу гостиницы утраченной свободы…»