Рождественская вечеринка уже подходила к концу, когда, не выдержав, я намекнул Адаму, что пора бы ему раскрыть карты. Но он, к моему недоумению, категорически отказался пойти в музей, сославшись на усталость. Меня это несколько обидело. Адам нарочито сменил тему разговора, и вскоре хозяйка и гости (кроме меня, конечно) позабыли про музей.
Веселье затянулось глубоко за полночь, потом я провожал мистера и миссис Вейсман и мисс Мэгги до их дома на Джордж-стрит, что на юге Провиденса, а к себе на Рошамбо-авеню вернулся уже часа в четыре. Я ощущал приятное возбуждение от беседы с Мэгги, которая протекала в неожиданно весьма любезной атмосфере, и сокровища музейного подвала меня уже почти не волновали.
Только я разделся и лег спать, как зазвонил телефон. Проклиная кретина, додумавшегося звонить в такое время, я снял трубку и услышал приглушенный голос Мейнингера:
— Элен уже спит, и я готов идти в музей. Я кое-что покажу тебе. Встречаемся у музея через сорок минут.
Лишь минута потребовалась мне для того, чтобы привести себя в порядок, и я едва ли не кубарем скатился по лестнице на улицу. Когда я появился у входа в музей, Адам уже стоял там и ежился от холода и, как мне показалось, какого-то беспокойства. Обмениваясь короткими фразами, мы миновали охранников и спустились вниз. Мейнингер открыл служебную комнату, которую мы использовали для складирования новых экспонатов, и включил свет. Затем он уселся на стул и в своей традиционной, степенной манере принялся рассказывать, что же произошло во время раскопок, а также демонстрировал фотографии и рисунки, сопровождая их подробными комментариями:
— Руководствуясь расшифрованным Ширханом Лоди свитком, мы довольно быстро отыскали в ливийской пустыне очень загадочное место. Внешне оно выглядело непримечательно — кусок скалы, торчащий из песка в окаймлении россыпи мелких камней. Если бы не пояснение Лоди, вряд ли кто-то когда-нибудь заинтересовался этой глыбой. Но перс уделил ей столько внимания, что я просто не смог пройти мимо. Мои коллеги — немецкие археологи — смотрели на меня как на безумца. Но после того как мы углубились на пятьдесят футов, что было вообще-то немалым достижением, учитывая леность арабов и тяжелые погодные условия, никто бы не осмелился назвать меня сумасшедшим. Ибо к этому моменту стало ясно, что на поверхности находилась всего лишь вершина — вершина сооружения грандиозного и фантасмагорического.
Бог весть каким словом обозначали это строение те, кто возвел его посреди Сахары. Я буду использовать привычный термин «дольмен», хотя очень сомневаюсь, что он уместен в данном случае. На глубине примерно шестидесяти футов скала заканчивалась, а ее подножие было вымощено огромными базальтовыми блоками, в одном из которых виднелось отверстие. От него вниз вели широкие выщербленные ступени. С максимальной предосторожностью я и еще двое немцев проникли внутрь и долго брели по сложенному из гигантских плит коридору высотой футов двадцать, который полого шел вниз.