Он присел на корточки и вытянул руки ладонями вперед.
— Помогите мне, Арчи.
Юноша осторожно протянул ему свою ношу. Отец Игнасио бережно принял ее, уложил на траву и осмотрел тело. Мертвые глаза прикрыты, лишь меж веками виднеется белая полоска. Белокурый висок покрыт темной спекшейся кровью.
Ночью в темноте она вполне могла оступиться и упасть в яму. А там торчащий кол, а височная кость такая хрупкая…
Он перевесился через край ямы, протянул Арчи руку, помогая выбраться. На засохших кольях гнили черные ошметки, вокруг кружились мухи…
— Какая… — Арчи не сводил глаз с бледного запрокинутого лица, — какая ужасная смерть. Элейна, боже мой, Элейна! Страшная, нелепая случайность.
— Да, — согласился отец Игнасио, — страшная, нелепая случайность.
Над головой равнодушно шумели деревья.
Мэри заплакала.
— Теперь моя очередь, отец Игнасио, я знаю. Оно зовет меня, я слышу, я слышу, я же видела, видела, черное, с белыми глазами. Оно идет за нами. И я знаю, знаю, кто это.
— Кто же? — Он многозначительно поглядел на Арчи.
— Томпсон! — выдохнула она.
— Но мы же его похоронили. — Отец Игнасио вздохнул. — Я сам его хоронил.
— Он выбрался и идет за нами!
— О нет. Он был мертв. Тут нельзя ошибиться.
— Отец Игнасио… — Арчи замялся на миг. — Но ведь они умеют оживлять мертвых. Я знаю, я слышал легенды. Да и вы тоже.
— Черных, да. Язычников. А он белый. Христианин.
— Но он не принял причастия. Я сам видел.
— Да, — согласился отец Игнасио, — он не принял причастия. Но зачем, во имя всего святого, зачем мертвецу идти за нами?
Молодой человек сложил руки у рта, крикнул:
— Томпсон!
Тихо.
— Я не верю. — Отец Игнасио торопливо перекрестился. — Это языческие выдумки. Давайте похороним ее по-христиански, друг мой, и уйдем отсюда.
— Но…
— Она мертва, говорю вам. Оставьте ее.
— Я только срежу прядь волос.
— Да. Бедное дитя. Укройте ей лицо, Арчи.
* * *
Он глядел, как Арчи, стоя на коленях, осторожно выкладывает могильный холмик ветками, кусками коры, камнями…
— А если она выкопается и пойдет за нами… лицо изъедено муравьями… Как вы думаете, он будет ее любить? — прошептала Мэри ему в ухо.
— Господь с тобой, девочка, что ты говоришь?
Глаза блестят сухим нехорошим блеском, искусанные губы распухли. Бедняжка, похоже, подвинулась умом. А ведь ее так рекомендовала настоятельница. Разумная, рассудительная, крепкая девушка, и верой крепкая, и телом, как раз то, что нужно. Вдобавок нехороша собой, а значит, всю себя отдаст благородному делу… Разумная женщина эта настоятельница. Но она ошиблась. Мэри не для мира. Мэри — для монастыря, где нет соблазнов. Слишком сильна в ней кровь ее матери. Гнилая кровь.