— Послушай, Джанни, чего ты добиваешься?
— Ищу.
— Что ты ищешь?
— Ага, вот! — И Джанни добавлял: — Нет, черт возьми, — никак не дается!
— Да что такое? Скажи, скажи мне, что такое, ну скажи же, что такое? — повторял Нелло, жалобно растягивая слова, как обычно делают дети, когда хотят что-нибудь узнать.
— Вот подрастешь… а сейчас тебе не понять. Я, поди, и для тебя ищу, братишка!
В один прекрасный день, произнеся эти слова, Джанни вскочил на квадратный столик, который только что стоял кверху ножками, и бросил брату:
— Внимание, братишка! Видишь там в углу топорик? Возьми его… Так… хорошо… Ну, теперь колоти им изо всей мочи по этой ножке, по правой. — Ножка сломалась, но Джанни на хромоногом столике стоял по-прежнему. — Теперь другую, слева. — Вторая ножка была срублена, а Джанни чудом равновесия продолжал держаться на столике, у которого не хватало обеих передних ножек. — А, а, а, а! — восклицал Джанни на балаганный лад. — Вот где собака… Братишка, теперь долой третью ножку!
— Третью? — несколько нерешительно проговорил Нелло.
— Да, третью, но эту — совсем легонькими ударами и одним, последним — сильным, чтобы разом послать ее к чертям.
Пока Джанни говорил, третья ножка уже готова была оторваться, а сам он пробирался на угол стола, к единственной крепкой ножке.
Третья деревяшка свалилась, и Нелло увидел, что столик, в края которого большими пальцами впились ноги Джанни, продолжает стоять на месте, а тело брата раскачивается над столом, выступая за его поверхность, и вырисовывается в пространстве, как изогнутая ручка вазы.
— Живей, прыгай мне на… — крикнул Джанни. Но стол вместе с эквилибристом уже покатился наземь.
Иногда старший брат застывал перед каким-нибудь предметом, скорчившись и съежившись, стоя на одном колене и опершись обеими руками на другое; неподвижность его в эти мгновенья была так велика, что маленький брат, охваченный чувством уважения к этой глубокомысленной созерцательности, подходил к нему, не осмеливаясь заговорить, и напоминал о своем присутствии лишь легким прикосновением, похожим на ласку животного. Джанни, не оборачиваясь, нежно клал ему руку на голову и, мягко нажимая, сажал его возле себя; он продолжал смотреть все на тот же предмет, запустив руку в волосы ребенка, пока, наконец, не опрокидывался назад, схватив братишку в объятия и восклицая: «Нет, не выйдет!»
Тогда, катаясь с ним по траве, — как стал бы играть большой пес со щенком, — Джанни в невольном порыве откровенности говорил, обращаясь к ребенку, но в то же время не желая быть понятым:
— Ах, братишка… трюк… изобретенный нами самими трюк… собственный трюк, понимаешь ли ты? Трюк, который будет носить на афишах в Париже имя двух братьев…