Когда перевязка была окончена и доктор ушел, когда над кроватью было подвешено ведро, из которого на ноги больного капала холодная вода, когда боль немного затихла, — первым его словом было:
— Скажи, Джанни, сколько времени это продлится?
— Да он не сказал… не знаю… Постой… Кажется, когда в Мидльсборо — помнишь? — большой Адамс сломал себе ногу… он провозился с нею месяца полтора…
— Целых полтора месяца!
— Но ведь не собираешься ты завтра же…
— Пить хочется… дай попить…
У Нелло поднялся жар, от которого горело все тело, а за острой болью от переломов последовали и другие боли, подчас столь же невыносимые; начались судороги, вздрагивания, причинявшие такие муки, словно это были повторные переломы; даже когда ступня больного просто неподвижно лежала пяткой на подушке, ему через некоторое время начинало казаться, будто какой-то острый предмет вонзается ему в нервы; мучителен был и холод в ногах, невыносимый холод от беспрерывно капающей воды. И лихорадка эта, и боли, особенно усиливавшиеся по вечерам, целую неделю не давали Нелло уснуть.
Эти беспокойные ночи вызывали такую усталость, что больной иногда засыпал на несколько часов днем.
Джанни заботливо охранял сон брата, но вскоре от тягостной неподвижности ног, не участвующих в беспокойных движениях всего тела, у спящего начинали вырываться невольные жалобы, которых не слышно было в бессонные ночи; лицо его начинало подергиваться, и Джанни казалось, что с кровати, окруженной скорбным покоем, доносятся немые упреки; тогда Джанни вставал со стула, тихонько брал шляпу и выходил на цыпочках, попросив скотницу из соседнего коровника немного посидеть возле брата.
Джанни шел куда глаза глядят и в конце концов неизменно оказывался в Булонском лесу, неподалеку от их дома, — в лесу, с главных аллей которого его гнала веселая толпа сегодняшних счастливцев, — и углублялся в одну из уединенных просек.
Здесь, возбужденный ходьбою, он вслух высказывал свои горестные мысли; у него вырывались невнятные прерывистые восклицания, в которых хочет излиться из сердца великая, глубокая скорбь одиноких.
— Какая глупость!.. Плохо ли нам жилось… зачем было желать лучшего?.. Что за надобность, скажите на милость, была в том, чтобы говорили, что мы совершили прыжок, который не могли совершить другие? Вот горе! И что это ему дало? Все я… ведь у него нет моего проклятого тщеславия — нет ни капли! И когда мальчуган упирался — я заставлял его, я говорил: прыгай! И он прыгал, невзирая ни на что… прыгал потому, что бросился бы и в реку, если бы я велел ему… Ах, если бы можно было вернуться к временам Маренготты… Как бы я сказал ему: давай проживем всю нашу собачью жизнь балаганными скоморохами… так и протянем до самого конца… Это я… да, один я… виноват в этом несчастье.