Госпожа Жюпийон при встречах с Жермини расцветала от удовольствия: поцелуи ее были полны жара, речи — сладости, взгляды — томной ласки. Казалось, доброта толстухи изливается на служанку потоками сердечного доверия и воистину материнской нежности. Она посвящала Жермини в торговые расчеты, в женские тайны, в самые интимные стороны своей жизни. Можно было подумать, что она смотрит на Жермини как на родственницу, которой известны все семейные дела. Если речь шла о будущем, то подразумевалось, что Жермини неотделима от семейства Жюпийонов, что она входит в него. Нередко г-жа Жюпийон вдруг начинала многозначительно и понимающе улыбаться, и эти улыбки говорили, что она все видит и ни на что не сердится. Иной раз, когда ее сын сидел рядом с Жермини, она останавливала на них, своих детях, увлажненный любвеобильный взгляд, который словно обнимал их, соединяя и благословляя.
Она никогда ничего не говорила прямо, остерегалась слов, которые можно было бы счесть обещанием, не выкладывала карт на стол, не связывала себя, — напротив, вечно повторяла, что сын ее слишком молод, чтобы жениться, — и тем не менее своим поведением и видом, благосклонным попустительством и одобрительным молчанием женщины, готовой открыть объятия будущей невестке, поощряла надежды и иллюзии Жермини. С присущим ей лицемерием, не скупясь на чувствительные вздохи и добродушные мины, пустив в ход ту обволакивающую, мягко стелющую хитрость, которая так свойственна расплывшимся от жира людям, толстуха добилась своего: положившись на ее безмолвное обещание, поверив в несомненность брака, Жермини перестала сопротивляться и позволила в конце концов вожделению молодого человека взять то, что, как ей казалось, она заранее дарит супружеской любви.
Всю эту игру владелица молочной затеяла лишь для того, чтобы сохранить и привязать к себе даровую служанку.
Однажды, когда Жермини спускалась по черной лестнице, Адель, окликнув ее с верхней площадки, попросила купить и принести на два су масла и на десять — абсента.
— Да присядь хоть на минутку! — сказала Адель, когда Жермини поднялась к ней с абсентом и маслом. — Тебя совсем не видно, ты больше не заходишь. Хватит тебе миловаться с твоей старухой! В жизни не могла бы жить у такой, — у нее рожа как у антихриста… Садись же. Сегодня я гуляю. В доме ни единой монеты. Хозяйка изволила улечься. Когда у нее в кармане пусто, она целые дни валяется и читает романы. Хочешь? — Она протянула Жермини стаканчик абсента. — Нет? Впрочем, правда, ты не пьешь. Странно, как это можно не пить… Я тебя не понимаю… Слушай, будь добра, сочини будто бы от меня письмо моему дружку… Лабурье, — ты знаешь, я тебе о нем рассказывала. На, вот перо и хозяйкина бумага, — она хорошо пахнет. Ты готова? Вот это мужчина, скажу я тебе! Он мясник, я тебе говорила. Конечно, ему лучше не перечить… Он становится прямо как сумасшедший, когда забьет скотину и выпьет стаканчик крови. И если тогда погладить его против шерсти, он так даст… Но что поделаешь? Зато он и силен. Знаешь, бьет себя кулаком в грудь — быка можно убить таким ударом — и приговаривает: «Это каменная стена». Прямо скажу, мужчина что надо! Напиши письмо как следует, ладно? Чтоб его разобрало. Всякие там нежные слова… и жалостные… Он это обожает! В театр ходит только на пьесы, где плачут. Пиши так, будто пишешь собственному кавалеру.