— Нет, — отказалась она. — Мне холодно.
— Ну пожалуйста, Джейни!
Он пошел наверх и вернулся с ее любимым свитером — желтым кардиганом из ангорской шерсти.
Джейн положила свитер на колени.
Боб сел на диван рядом с женой.
— Ах, Джейни, — произнес он, — я так тебя огорчил!
Она позволила ему помочь ей — минуту спустя. Надела свитер.
— Мы стареем, — сказала она затем, — и однажды умрем.
— Джейн!
— Мне страшно, Бобби.
— Нужно лечь в постель, — сказал он.
Однако Джейн покачала головой и спросила, отстраняясь от его руки, обнимавшей ее плечи:
— Она так никогда и не вышла замуж?
— Да нет, — ответил Боб. — Нет, так и не вышла. Она же ненормальная, Джейни.
Минуту спустя Джейн сказала:
— Не хочу о ней говорить.
— Я тоже.
— Никогда больше.
— Больше никогда.
— Потому что наше время на исходе, — пояснила она.
— Ничего подобного, Джейни. У нас есть еще время побыть вместе. У нас с тобой еще может быть лет двадцать в запасе.
Когда он произнес это, она почувствовала к нему неожиданную и глубокую жалость.
— Мне нужно просто посидеть здесь еще несколько минут, — сказала она. — А ты иди наверх и ложись.
— Я останусь с тобой.
Так они и сидели молча; лампа на боковом столике роняла в притихшую комнату неяркий, задумчивый свет.
Джейн глубоко, спокойно вздохнула и подумала, что она вовсе не завидует тем молодым девушкам в кафе-мороженом. За скучающими взглядами официанток, подающих клиентам пломбир, таятся — она это понимала — огромная серьезность, огромные желания и огромные разочарования, а впереди их ожидает такая неразбериха и (что гораздо утомительнее) — гнев; ох, ведь, прежде чем они покончат со всем этим, им придется обвинять, обвинять и обвинять и в конце концов они тоже устанут.
Рядом с собой на диване она услышала, что дыхание мужа изменилось: он неожиданно уплыл в сон, уронив голову на диванные подушки. И тут вдруг она увидела, как Боб вздрогнул всем телом.
— Что с тобой? — Джейн дотронулась до его плеча. — Бобби, что тебе только что приснилось?
— Фью! — присвистнул он, поднимая голову.
В приглушенном свете гостиной он казался полуощипанной птицей: его редкие, сухие волосы пучками торчали в разные стороны и под разными углами.
— Крыша концертного зала провалилась внутрь! — ответил он.
Джейн наклонилась к нему.
— Я с тобой, — сказала она, прижав ладонь к его щеке.
Ибо что же еще им теперь осталось, кроме друг друга, и что делать, если даже это оказалось не совсем так?
Все думали, муж и жена Ларкины уедут из города после того, что случилось. Но они не уехали, — возможно, им просто некуда было уехать. Однако занавеси в их доме были всегда задернуты, и днем и ночью. Все же изредка в зимних сумерках можно было обнаружить Роджера Ларкина разгребающим снег на своей въездной аллее. Или летом, когда трава поднималась высоко и становилась вовсе неприглядной, вы могли увидеть, как он подстригает лужайку. В обоих случаях он надевал шляпу так, чтобы лицо было хорошо прикрыто, и никогда не поднимал головы, если кому-то случалось проезжать мимо. А вот Луизу никто никогда и в глаза не видел. Предположительно какое-то время она провела в Бостоне, в больнице, — их дочь жила близ Бостона, так что это имело бы смысл. Однако Мэри Блекуэлл, работавшая лаборанткой рентгеновского кабинета в Портленде, утверждала, что Луиза лежала в портлендской больнице. Тут интересно вот что: все критиковали Мэри Блекуэлл за то, что она сообщила об этом, хотя в то время в городе не нашлось бы никого, кто отказался бы отрубить себе мизинец за любую информацию о Ларкинах. И тем не менее такое излияние чувств против Мэри имело место. Говорили, что в наши дни, при новых законах о медицинском страховании, неприкосновенности частной жизни и сохранении врачебной тайны, Мэри могла бы и работу потерять. «Напоминай мне, что ни в коем случае не следует соглашаться на лечение электрошоком в Портленде», — говорили жители городка друг другу. А Сесил Грин, приносивший горячий кофе и пончики репортерам, в те дни осаждавшим дом Ларкинов, заработал выволочку от Оливии Киттеридж.