Иными словами, я послал ему приглашение, не принять которого он не может.
Я вышел на другую сторону парка и, проходя через купу берез, провел пальцами по тонкой, белой, шелушащейся коре, чуть прижал их к жесткому стволу, согнул пальцы так, что ногти царапнули поверхность. Понюхал кончики пальцев, остановился, закрыл глаза, втягивая запах, и воспоминания о детстве, играх, смехе, об изумлении и радостном ужасе от открытия мира нахлынули на меня. Все эти крохотные мелочи, которые я, казалось, навсегда утратил, были, естественно, на месте, закапсулировались, но никуда не исчезли — как водяные младенцы. Просто ветхий Роджер Браун был не в состоянии отыскать их снова, а новый сумел. Долго ли осталось жить этому новому? Теперь уже не особенно. Но это ничего не меняет, он проживет оставшиеся несколько часов с большей полнотой, чем прежний — свои тридцать пять лет.
Мне было жарко, когда я добрался наконец до дома Уве Чикерюда. Я вышел на опушку леса и сел на пень, откуда было хорошо видно дорогу, таунхаусы и многоэтажки. И отметил, что вид, открывающийся жителям восточных окраин, не очень отличается от того, что видят живущие на западном краю города. Нам всем видны высотки Норвежской почты и отеля «Плаза». Город отсюда выглядит не хуже и не лучше. Единственная разница — что отсюда видна западная окраина. В этой связи вспомнилось, что когда Гюстав Эйфель построил свою знаменитую башню ко Всемирной выставке в Париже в 1889 году, то его критики говорили, что лучший вид на Париж открывается с башни, потому что ее оттуда не видно. Прямая аналогия с Класом Граафом: мир для него, видимо, чуть менее ужасное место, потому что он не видит в нем себя. Чужими глазами. Моими, например. А я видел его. И ненавидел. Так всепоглощающе и люто, что самому было страшно. Но в ненависти моей не было ничего темного и мутного, напротив, это была ясная, честная, почти невинная ненависть, так, думаю, участник крестового похода мог ненавидеть еретиков. И поэтому я мог осудить Граафа на смерть с той же продуманной и наивной ненавистью, с какой истовый американский христианин отправляет на плаху ближнего, осужденного за убийство. И эта ненависть словно все расставила по местам. Например, я понял: то, что я испытывал к отцу, ненавистью не было. Злость? Да. Презрение? Пожалуй. Сострадание? Определенно. А почему? Причин, конечно, множество. Но теперь я видел главную: мое бешенство порождалось тем, что я чувствовал, что и сам в душе такой же. Нищий, склонный к алкоголизму и домашнему насилию, убежденный, что восток есть восток и никогда не станет западом. И вот теперь, получается, я реализовался, стал им целиком и полностью.