* * *
В дверь позвонили. Женщина была хорошо научена, как поступать, поэтому, прежде чем пускать гостя, она спросила:
— Кто там?
Ей ответил резкий высокий голос:
— Жилконтора.
Женщина приоткрыла дверь, но цепочку не сняла, как ее и научили, а попросила показать документ.
Из темной щели просунулась бумажка, на которой чернело длинное слово. Оно начиналось успокоительным «жил-». Впрочем, «жил-» могло оказаться и довольно зловещим, если учесть, что бывает с живым существом после того, как вытащить из него жилы. Но ведь, с другой стороны, в «жилах» содержится жизнь, как и в «квартире», поэтому два этих слова женщина сочла однокоренными, вполне близкими друг другу и достойными доверия.
Итак, неожиданная гостья имела отношение к жизни и смерти, что явно требовало более серьезного отношения к ней самой и к ее длинному слову.
И женщина стала читать дальше.
А дальше следовало ватное «-ком-», что, несомненно, говорило о неопределенности нравственных установок (впрочем, в большом городе дело обычное), и кусачее «-строй-», от которого у женщины почему-то сделалось уксусно во рту.
Все это ее насторожило, а последняя часть слова — «-сервис» — вообще привела в панику, поскольку эти звуки звенели, звякали, брякали и приводили душу в полнейшее расстройство. Они были как цепь, где все звенья разные, и почему-то женщине сразу представилось, что цепь эта — рабская и сковывает руки. Ибо чем же еще занимается «сервис», если не вопросами свободы и рабства?
«Ого, — подумала женщина, — ко мне явилась та, которая мнит себя хозяйкой моей жизни и моей смерти, моей свободы и моего рабства… И она дребезжит, и от нее укусусно во рту, и у нее вместо сердца комок ваты… Очень плохо».
Но ей пришлось открыть дверь, потому что бумага все-таки была настоящая, с печатью.
— У вас не заплачено за два последних месяца, — сказала гостья, втискиваясь в прихожую.
— Да, — призналась женщина, — но это только потому, что я потратила все деньги на детей.
Гостья смотрела в какие-то свои невнятные записи и, казалось, совершенно не слушала.
— Дело в том, что у меня в последний месяц родилось четверо детей, — продолжала женщина.
Разумеется, она понимала, что глупо вот так, с порога, выбалтывать сокровенную радость человеку абсолютно чужому, человеку, в котором что-то металлически лязгало и от которого сводило зубы. Но радость оказалась гораздо больше самой женщины, больше ее рассудка и едва ли не больше ее сердца, хотя сердце — тут уж признаемся сразу — было гораздо больше самой женщины и во многом превосходило ее рассудок.
Вот она и сказала: