— Стрелять только по моей команде. Сначала по паровозу. Если немцы будут отвечать, по всему составу, — шепотом командовал пехотный капитан.
Мы затихли в каком-то тревожном ожидании. А что, если они не остановятся да как начнут нас чесать пулеметом?
Но выйдя за поворот, паровоз сначала свистнул, а затем резко стал тормозить. Из вагонов повысунулись головы немецких солдат.
Подъехав почти в упор к флагу, паровоз встал.
— Не стреляйте, — тихо сказал капитан. — Машинист наш.
Несколько немецких солдат спрыгнули из переднего вагона на балласт. Они были в тридцати метрах от нас.
— Дайте очередь по немцам.
В этот же миг отвратительный, жестокий и стрекочущий звук пулемета разорвал тишину. Несколько немцев упали, один бросился бежать прямо на нас. Его схватили и повалили на землю. Кто-то ударил его по голове прикладом. Изо рта его разом хлынула какая-то черная кровь. Из вагонов в это время стали, подняв руки, выпрыгивать немецкие солдаты.
— Не стреляйте, не стреляйте! — орал капитан.
Никто и не стрелял. Держа руки над головою, к нам подходил немецкий лейтенант. Его солдаты, повернувшись к нам спиной, стояли с поднятыми руками вдоль вагонов. Два наших солдата вязали руки машинисту.
— Мы не вооружены, — сказал лейтенант, — и сдаемся.
Никто, конечно, ничего не понял. Его связали по рукам.
— Что, сволочи, попались? Здорово форсу дали?
Я, как единственный говорящий по-немецки, подошел к лейтенанту и предложил ему совершенно глупый вопрос, а именно: куда он едет. Обрадовавшийся немец начал мне быстро что-то объяснять. Но нас перебил пехотный капитан.
— Что же вы, батюшка, не сказали, что брешете по-ихнему? Спросите его, куда его благородие собирается. Да скажите, что если на небеса, то недолго ему ждать.
Я перевел, но не совсем точно. Не хватило смелости сказать человеку, что его сейчас расстреляют.
— Ах, в Германию, голубчик? А где она, эта Германия?
Я опять перевел.
— В этом направлении, — с наивностью отвечал немец.
— А, так-так-так. Ну вот, вы им, голубчик, скажите, что мы их не звали и не удерживаем. Пусть идут в свою Германию. Она, эта их Германия, у меня вот где сидит, — он показал себе на шею. — Пусть идут и торопятся, а башмачки, да и шинелишки свои пусть нам оставят. У меня в роте русские солдаты по морозу босые ходят.
Как я мог сообразить, наш капитан имел к немцам страшную злобу. Переводить всего я не стал, а просто передал, что их не тронут и что они могут идти куда хотят, но оставив нам сапоги и шинели. Удивленный немецкий лейтенант что-то хотел было сказать. Но, видя, что его распоряжение не исполняется немедленно и беспрекословно, наш капитан вдруг озверел: