Карпов любил разговаривать с Радваном по-английски, поскольку неплохо знал этот язык, а Стефан весьма плохо говорил по-русски, и это давало им возможность обсуждать политические вопросы в отсутствие женщин. «Я старомодный», — говорил он, а у Радвана создавалось впечатление (и это вызывало у него досаду), что Петр Михайлович боится Ани. Он наверняка любил ее, но в то же время и боялся.
Со стаканами виски в руках они сидели в глубоких креслах, а дамы устроились на топчане, рассматривая альбом с фотографиями, который Стефану показывали уже по крайней мере дважды: это была история в картинках сына доктора Карпова, Леонида, даты под каждой фотографией, ученик, студент, офицер, с женой, на даче, на улице и… трехлетний перерыв, с тридцать восьмого по сорок первый год. В сорок первом — командир полка. Об этом перерыве Карпов впервые рассказал во время их последней встречи, на сей раз по-русски, как будто нарочно, чтобы Аня знала об этом. Но вначале они говорили по-английски.
— А вы не боитесь, — спросил Стефан, — принимать у себя буржуазного польского офицера из посольства?
— Есть немножко, — признался Карпов, — но это больше страх по привычке. Вы этого не поймете. Я принадлежу к дореволюционному поколению, мой отец служил здесь врачом, и перед первой мировой войной у него была уже неплохая практика. Я согласился с переменами, но не привык полностью отождествлять Россию с Советским Союзом. Сейчас идет война с Россией, я русский врач, а те ребята, что гибнут на фронте, умирают за Россию. Отсюда недаром — орден Суворова, Отечественная война. — Он улыбнулся. — Но это не значит, пан Стефан, что я шовинист, я просто понимаю то, чего вы в Европе не можете понять и чего, — взглянул на топчан, — может быть, не поняла и Аня: что сегодняшний Советский Союз — это частица истории России, Сталин представляет государственную власть, корни которой уходят в православие и царизм, а война с Германией является очередным туром славяно-германской борьбы.
— Значит, — вмешался Стефан, — отношение к Польше является продолжением традиционной русской политики?
— Нет. Отношение к Польше всегда было каким-то неопределенным. В России были две политики по отношению к ней. Вспомните, пожалуйста, времена Александра Первого или даже Екатерины. Наша интеллигенция всегда выступала за предоставление независимости вашей стране или, в крайнем случае, автономии в широком понятии этого слова.
— Автономия нас не устраивает.
— Но видите ли, — продолжал Карпов, — отношение к соседям в сознании людей всегда формирует история. Средний русский человек, даже интеллигент, услышит в слове «Польша» шум гусарских крыльев, а для вас Россия будет ассоциироваться с планами раздела Польши Екатериной. А ведь это уже анахронизм.