Шел последний, пятый, курс, положено было писать диплом и не ходить на занятия.
Преодолевая отвращение к себе и ко всему белому свету, невзирая на головную боль и прочно поселившуюся в ней, не проходившую даже за время сна непонятную слабость, она все-таки поднималась, глотала чашку кофе (об утреннем правиле, разумеется, не было и речи), аккуратно раскладывала книги, даже читала их, даже выписывала на карточки цитаты. «Die jungen Locken badef im Goldgewolk»[4]… И дальше, дальше! – «Dich lieb ich, Erde!» – люблю тебя, земля! Она писала диплом о Гёльдерлине, всегда пленявшем ее и своими магнетическими какими-то стихами, и действительно юношеским (прав был тогда Журавский!) восторгом, свежестью, упоенностью земной красотой. И еще тем, конечно, что, единственный из всех немецких романтиков, в жертву своим убежденьям он отдал и жизнь, и разум. В дипломе Аня пыталась доказать, что все его неоконченные вещи, в особенности пьесы – не окончены принципиально, он и не думал их заканчивать, это входило в замысел… Вскоре она прочла свою мысль, правда гораздо в более отточенном виде, в только что вышедшей книжке о драме немецкого романтизма, но не переделывать же было наполовину написанный уже диплом! И она выкручивалась как могла, пыталась прыгать по незанятым известным ученым островкам, использовать другую систему доказательств…
Только вся эта филологическая бессмыслица отвлекала ее ненадолго, часа на два, три – поднималась она поздно, и подходило время обеда. Она делала закладки, закрывала тетради, книги, складывала их стопкой на угол стола, видеть она больше не могла эти кривые немецкие буковки, и захлопывала все! Вставала на цыпочки, чтоб дотянуться до тайника, устроенного в глубине шкафа среди книг – высокое горлышко было особенно удобно заставлять синим русско-немецким словарем, отодвигала словарь. Согревала приготовленный мамой утром, в спешке, перед работой, овощной суп, резала хлеб, доставала квашеную капусту – рождественский пост был в разгаре.
Она пила не так уж и много, две-три рюмки, больше не шло. Страшно было и родителей – учуют. Она понимала – дело не в количестве. Жесткое вдохновение разгоралось все ярче: порушить на хрен все. Разрушить эту гибкую гадину, эту так дерзко уклоняющуюся из-под ударов душонку. Можно было б прямей, можно б еще грубее, и она совершенно точно знала как – существовал, всегда под рукой был другой вернейший и убийственный способ, но она выжидала: трудность состояла даже не в том, что для самого гибельного сценария необходим был соучастник – держало прошлое, трехлетнее прозрачное прошлое маленьких отказов, крошечной, но борьбы. И жалко было вдруг все потерять. Она решила потихоньку – пока он не вернется.