Однако, чтобы как-то обезопасить себя в случае каких-нибудь возможных неприятностей на селе, он все же послал в жандармскую префектуру донос, в котором сообщал, что, «поддавшись влиянию подрывной коммунистической пропаганды, люди ведут разговоры о саботаже снабжения германских и наших, румынских, войск путем отказа поставлять зерно, скот и любые другие продукты питания». Запросив указаний на данный случай, он проинформировал далее, что «напал на след одного из коммунистических агентов, который очень умело проводит работу в селе».
Когда Панаит Хуштой проходил мимо Константина Негрилу, тот, такой скупой на разговор с другими, обратился к нему со словами:
— Значит, тебя тоже призвали, Панаит?
— Да, как видишь.
— Жаль. Мне хотелось бы поговорить с тобой.
— О чем поговорить?
— Раз уезжаешь, то нет смысла. Возвращайся живым и невредимым!
— Так вот чтоб ты знал, Константин: на фронт я не поеду.
— Зачем ты об этом говоришь мне?
— Именно тебе и могу сказать, потому что ты знаешь, каково там. Ведь ты с тех пор, как вернулся, видел, сколько людей получили повестки о призыве. Но скажи мне, почему сынок Мангару не получил ее? А ведь он молодой, моложе меня.
— Он освобожден. Мобилизован по месту жительства. Разве он не засеял шесть гектаров свеклой?
— То-то и оно! Мангару не едет на фронт потому, что посадил свеклу, Попырлан — потому, что посеял сою, Рынкану — табак, Чоту — подсолнечник. Тем, у кого земли сколько угодно, не нужно опасаться отправки на фронт. Засеяли тем или другим несколько гектаров — и пожалуйста, получай освобождение от мобилизации! А мне на моих четырех сотках и всем тем, кто сейчас чередой тянется от села до самого вокзала, — нам негде сажать ни сою, ни свеклу, ни табак. Мы сеем кукурузу, чтобы было чем прокормить себя и скотину. Так что на фронт, Константин, я не поеду, пусть меня хоть застрелят.
Потом он добавил уже другим тоном:
— Ну а теперь — счастливо тебе оставаться!
— Всего доброго!
На вокзале царила суматоха. Сюда прибыли мобилизованные и из соседних сел, где нет железнодорожной станции. Вместе с ними пришли старики, старухи, жены. Одни из женщин держали на руках грудных детей, за юбки других цеплялись малыши, едва научившиеся ходить. Когда прибыл состав, до отказа забитый солдатами и мобилизованными, к крикам и воплям тех, кто штурмовал состав, прибавились плач и причитания жен и детей. В конце концов все как-то устроились: на подножках, в тамбурах, на крышах, внутри вагонов. Паровоз пронзительно загудел, будто жалуясь, и длинный состав медленно тронулся с места.