Оставалось обратиться к Шестопалу за разъяснениями. «В пачку» попадали дела, оставленные для постоянного хранения, а «к тем, которые…» относились подлежащие уничтожению. Не окажись я рядом, возможно, Шестопалу было бы нечего опасаться, и дело участника финской кампании могло быть уничтожено.
Вероятность того, что архив уже в марте 2007-го начал подбирать дела для дальнейшей передачи в РГВА, практически исключена, поскольку за прошедшие с того момента год и 10 месяцев расположенный в Москве архив не получил из Подольска ни одной подборки личных дел.
И даже если бы дела, причитающиеся РГВА, начали подбирать именно в тот период, абсолютно необъяснимой оставалась бы причина, по которой их пришлось бы разделять на две категории. Предположим, что «пачка» должна была отправиться в РГВА, но к чему в таком случае были предназначены «те, которые…»?
Хотя это противоречит здравому смыслу, предположим, что в картотеке отдела 5.4 действительно нет сквозной нумерации. Это означает, что архивистам предоставлена беспрепятственная возможность распоряжаться фондом по своему усмотрению. Если, например, архивист захочет продать одно или даже несколько дел заинтересованному лицу, то, при отсутствии сквозной нумерации, ему будет достаточно изъять из картотеки соответствующую карточку. Не зная № исчезнувшего дела, исследователь лишается возможности доказать, что оно до исчезновения находилось в архиве.
Исключения составляют те случаи, когда личное дело было передано в ЦАМО военкоматом, сохранившим в своем архиве сдаточную опись и запись о том, какой номер был присвоен акту, по которому документы были переданы в Подольск. В ряде случаев это удается выяснить, но далеко не во всех военкоматах сдаточные книги сохранились.
И тогда исследователю остается лишь добиваться того, чтобы в ЦАМО его ознакомили с соответствующей сдаточной описью, и искать интересующий его номер дела, чтобы выяснить, что с ним стало.
Но в ряде случаев (если дело поступило в ЦАМО не из военкомата) узнать № сдаточной описи невозможно, и тогда разыскать исчезнувшее дело не удастся ни при каких обстоятельствах.
В этой ситуации благотворную роль могли бы сыграть прокуратура либо руководство ЦАМО, обяжи они Шестопала предоставлять исследователям справочный аппарат. Но архивист был, казалось, неподконтролен этим учреждениям и постоянно вел себя в архиве с уверенностью чиновника, знающего, что он подчиняется руководству — но не ЦАМО, а какой-то инстанции, прикомандировавшей его для контроля над доступом к персональной документации. Это может объяснить, почему для Шестопала проходили без последствия и демонстративное саботирование приказов архивного руководства, и игнорирование проверяющих инспекций. В его голосе звучала гордость, когда он рассказывал мне, что волен не подпускать к картотеке и хранилищу сотрудников даже надзорных инстанций: «У меня в картотеке не все работают. Только специалисты. К нам одно время [приходили] контролеры, которые контролируют почту, которая доходит сюда до архива. И они хотели приходить ко мне контролировать по картотеке ситуацию, есть ли дела. Я их не допускал в картотеку. Своих! А уж ты откуда появился? Кто ты такой?»