Николь сдержала улыбку при этом воспоминании. Да, ночью случилось многое, что стоило помнить. Но наверх, к свету сознания, все же постоянно всплывали его слова, те слова, которые он сказал в самый первый их раз:
Ты моя единственная.
Что это могло значить? Не на самом же деле он так думал. Они знакомы меньше недели! Или все-таки?
Мужчина пошевелился и обнял ее крепче. Как будто знал, о чем она сейчас думает. Но его дыхание опять стало по-прежнему ровным, и Николь, закрыв глаза, позволила себе пофантазировать о том, что Мак, возможно, ее не оставит. Вовсе не поедет обратно в Нью-Йорк или хотя бы будет приезжать сюда. Как это он выразился? «То, о чем я знаю, может ведь и продлиться»?
Но он же только о сексе говорил. Или нет?
Ею овладело тепло, рождающееся где-то в груди. Прямо там, где билось ее сердце – одинокое, независимое, старательно оберегаемое от неизбежных страданий, приходящих с любовью. От ноющей, мучительной боли, впервые узнанной тем зимним утром в Чикаго, от страха и шока открытой под ногами могилы.
Двух могил.
Любить – значит потерять. Ведь так?
Закрывшись ресницами от нежного утреннего света, она вызывала в памяти обрывки прошлого, которые обыкновенно старательно прятала подальше. Блинчики на круглом столе в залитой солнцем кухне. Сладкий аромат, исходящий от взрослой женщины: она читает Николь, сидя, обнявшись с ней, на голубых бархатных подушках дивана. Вот рослый черноволосый мужчина весело смеется, подхватывает девочку, вертит ее в воздухе по всей комнате и поет: «Николь-фасоль!»
Николь проглотила непрошеный комок в горле, смигнула с глаз влагу. Ну зачем возвращаться к запретному?
Все из-за этого Квина. Не хочу, чтобы он творил со мной такое. Разве не жила тетя Фредди прекрасно, ну просто прекрасно, безо всякого там мужа?
Мужа?
Николь тихо ахнула, пораженная собственной мыслью. Это еще что за новости? Мак пошевелился, рука с живота перекочевала на грудь. Проснулся.
– О чем думаешь, красавица моя?
О господи!
– О страховании.
– Ого. Похоже, прошлым вечером я действительно выбил тебя из колеи.
– Даже из всего, что на мне было надето, – со смехом подтвердила Николь.
– Ага. Эти твои крохотные трусишки. Наденешь их опять? – Квин дотронулся до ее плеча. – Эй, – шепнул он. – Иди ко мне.
От этих слов, сладких как мед, у нее закружилась голова.
Николь медленно перекатилась на другой бок, но вместо того, чтобы взглянуть в лицо, уткнулась Квину в шею. Он приподнял ее голову за подбородок, и она прочла в его глазах, насколько точно он угадывает ее эмоции.
– Плачешь? В чем дело?