Рука баронессы дрожит, это правда, но постепенно, по мере того как она подносит ее к холсту, дрожь затихает и прекращается совсем, когда она останавливает указательный палец — нет, не на изображении себя самой много лет назад, а на фигуре принцессы де Ламбайе.
— Художникам никогда не удавалось передать ее красоту в полной мере, — произносит баронесса.
И медленно отводит руку.
— Вы правы, месье. Она была моей ближайшей подругой. Она оставалась в Париже после того, как мы, все остальные, покинули его — по той единственной причине, что королева в ней нуждалась. Вы знаете, какова была награда за ее верность.
Склонив голову и упершись взглядом в ковер, Видок бормочет:
— Ужасная история…
— Да, в ее случае толпа проявила нехарактерную тщательность. Сначала ее изнасиловали. А потом принялись рвать на куски. Голову — ее прекрасную голову — отрубили и насадили на пику. И пронесли под окном королевы в Тампле.
— Какая трагедия.
Переждав несколько мгновений, Видок опять берет след.
— Насколько мне известно… я прав, утверждая, что принцесса в доме короля исполняла роль домоправительницы?
— Да.
— И потому имела возможность часто видеть королевских детей.
— Разумеется.
— А вы, в качестве ближайшей подруги принцессы…
— … видела дофина не чаще, чем любая другая придворная дама.
Хмурясь, она плотнее закутывается в шаль.
— Мне очень жаль, месье, но если вы ждете от меня подтверждения того, что в соседней комнате сидит Людовик Семнадцатый, боюсь, я не могу оказать вам это одолжение.
— Возможно, — замечает Видок, — вы окажете одолжение памяти месье Леблана.
Ее глаза едва заметно суживаются. Она подносит палец ко рту и медленно сгибает и разгибает его.
— Есть одна деталь, — произносит она. — У вашего молодого человека… я заметила, есть привычка гонять предметы ногами — мячи и тому подобное.
— Да, — соглашается Видок. — И что с того?
— Я вспомнила об этом, потому что у дофина водилась такая же привычка. Мать, случалось, журила его: «Если ты станешь так делать, Шарль, то окосеешь!» Она, конечно, и сама в это верила. Королева всегда была простодушна. — Она останавливается, сама поражаясь тому, что улыбается. — Хотя, разумеется, в такой привычке нет ничего необычного. Любой мальчик может увлекаться чем-то в этот роде.
И добавляет с нотками искреннего сожаления в голосе:
— Боюсь, больше мне нечего вам сообщить.
Она поправляет шаль, перчатки, выравнивает подол юбки. Чинно кивает нам. И направляется прямо к двери.
По крайней мере, таково ее намерение, но вдруг пышные юбки запутываются, и она начинает падать, элегантно, как красивое дерево.