До сих пор не знала, потому что довольно успешно загоняла истерику вместе с бабством под плинтус. В крайнем случае, громила окрестности.
Вываленная на мою и без того задолбанную нервную систему информация оказалась совсем уж несочетаемой, невозможной, дикой, в конце концов! Я старалась, очень старалась, собирая из этой белиберды хоть что-то более-менее адекватное, нехотя поддающееся пусть хиленькой, но логике. Но имя давно умершего нацистского врача-изверга из Освенцима оказалось тем самым камешком, который рассыпал мои построения в невразумительную кучу.
И я… я заржала. Именно заржала, спокойное «засмеялась» никак не подходило к издаваемым мною звукам. Хохот вырывался из меня залпами, заставляя сгибаться пополам, слезы ручьями катились по щекам, воздуха не хватало, я задыхалась, но очередной спазматический залп не позволял мне хоть немного прийти в себя.
Надо ли говорить, что при этом я топала ногами, сотрясая шезлонг, в котором сидела?
МакКормик, ожидавший после своего пафосного заявления чего угодно, только не ржача, сначала явно психанул – губки поджал, глазками засверкал, аж взбледнул малость. Но потом присмотрелся, нахмурился и коротко гавкнул, приказывая Курту принести чемоданчик с медикаментами.
Хотя меня плющило и корежило все сильнее, но просьбу белесого оставить все как есть – она баба здоровая, справится! – я услышала. М-да, умею я заводить «друзей».
Гавк перешел в рявк, и Курта буквально смело с палубы. Крошка Стиви, я вижу, тут в большом авторитете.
А потом способность хоть что-то слышать и видеть трусливо поползла в воду, в глазах потемнело, грудь сдавило стальным обручем.
– Чего ты стоишь, как дурак какой! – еще успела услышать я отчаянный крик дочери. – Ты что, не видишь – маме плохо!
– Не волнуйся, мы…
Дальше – белый шум. То есть ничего.
А потом из этого ничего протянулся яркий теплый лучик, он нежно обвил меня, пытаясь разорвать давящий обруч. Но обруч был сильнее, наверное, я слишком устала бороться.
Лучик не сдавался, он напрягался все больше, стараясь хотя бы ослабить давление. У него получалось, но едва-едва, я все дальше соскальзывала в белый шум.
И вдруг – еще один луч, немного другого оттенка, не такой яркий, но тоже теплый. Он сначала робко прикоснулся ко мне, затем к первому лучу и – свился с ним в плотный жгут!
Вдвоем они справились.
Обруч лопнул, воздух снова начал поступать в измученные легкие. Смех, правда, еще побулькивал, но уже довольно вяло, всхлипами.
Я снова могла видеть и слышать.
И первое, что услышала, был недовольный ор МакКормика: