— Ну что вам сказать, господа? Предание таково. Иван Грозный охотился в этих местах. Раз, на охоте, проезжая мимо дуба, застал под ним своего сына Ивана, который задрал юбку молодой монашке и воткнул ей свой… ну как это по-татарски? — ялдак! А эта монашка была любимой наложницей Грозного-царя. Тот сделал вид, что ничего не заметил. Вернулся в Москву, велел выстругать посох из ветки этого дуба, оковать железом. Когда сын Иван вошел в его палаты, царь вскочил и гневно крикнул: «Умри от дуба сего!» И убил сына. Вот такое, стало быть, предание. — Грязнов обвел собравшихся мутными глазами, в которых на мгновенье расступился донный ил и проглянуло осмысленное выражение. После чего с прежней старательностью стал поедать кабаний мозг.
— Кто следующий? — воззвал прокурор Грустинов, чиркая в блокноте маленькой золотой ручкой. — Даешь предания!
Следующим был министр экономики и развития Круцефикс. Небольшой, с неуверенными жестами, волосяным комочком бородки, волнистой шелковой шевелюрой, он отличался болезненной женственностью, которая проявлялась в странном жеманстве, с каким он поглядывал на свою тарелку. На тарелке красовался выпученный запеченный кабаний глаз — желтоватый белок, черный зрак, окруженный белесыми человеческими ресницами. Круцефикс прилаживался ножичком норовя отрезать кусок глаза. Не решался, бессильно опускал руки.
— Предание, как оно бытует в окрестных деревнях, следующее. Петр Первый проезжал в карете мимо сего дуба. Залюбовался на могучее дерево и воскликнул: «Срубить его на постройку российского флота, коим будем теснить шведа на Балтике!» А из дупла голос: «Не руби, царь, заветное дерево. Где же нам тогда хороводы водить?» Царь заглянул в дупло, а там сидит пастушка, красная девица, ох как собой хороша. Царь ценил красоту, тут же красавицу на траве под дубом оприходовал. Пастушка через положенное время родила сына, которому царь дал имя — Дубровский и произвел во дворяне. Быть может, герой пушкинской повести — прямой царский потомок? — Круцефикс болезненно улыбался, оглядывая товарищей… Снова взял ножик, зажмурившись, разрезал надвое кабаний глаз, и тот распался, как крутое яйцо.
— Отличное предание. — Прокурор колыхал розовым жиром щек, делал пометки в блокноте. — Следующий!
Был черед говорить телевизионному магнату Попичу. Маленький, большеголовый и нервный, он во всем усматривал тайный подвох. Это делало его надменным, заставляло держать голову с хохолком высоко поднятой, произносить слова с пренебрежением к собеседнику. Высоко поднятыми были и его каблуки, что придавало некоторую неустойчивость походке, а значит, и характеру, подверженному вспышкам неоправданного раздражения. Он отложил нож, которым резал изогнутый кабаний язык, похожий на ятаган. Язык был шершавый, с желобом, в котором, казалось, еле держался предсмертный звериный рык.