«… Не знаю, что было раньше, до моей службы в НКВД: ни я, ни мои товарищи об этом никогда не расспрашивали ни старослужащих, ни начальство. В архивных материалах тоже никаких следов видеть не приходилось. Потом я понял, почему. Даже те «методы воздействия», которые применялись в «Доме 2», — а из известных мне это были оплеуха или зуботычина во время допроса, карцер, лишение чего-нибудь уже и так обездоленного человека, вполне осознавались оперсоставом и руководством как антигуманные и возможность нести ответственность представлялась вполне реальной. Поэтому существовали казуистические «ходы» по оформлению и разрешению применять эти «методы».
Писался такой приблизительно рапорт: «Начальнику… отделения… отдела… управления тов…
Арестованный имярек подозревается в принадлежности (или в связях) с уругвайской (или мексиканской, или американской) разведкой. Показаний не дает, на следствии ведет себя вызывающе (или провокационно).
Прошу санкции». Подпись.
Какой санкции, на что, в связи с чем?
А начальнику все было абсолютно ясно, и он (если соглашался с сотрудником) писал: «Согласен» или «Не возражаю». Да с чем согласен, против чего не возражает?
А оперу тоже все было ясно, и теперь во время допроса уже можно было, наорав на арестованного, еще и стукнуть его по голове увесистым томом, помахать перед носом ножкой от стула, надавать пощечин. Редко кто решался на большее — за злоупотребления такого рода еще в ЧК было расстреляно достаточно много сотрудников, и весь оперсостав прекрасно понимал пределы таких «возможностей». О более серьезных вещах, не говоря уже о пытках, мне слышать не приходилось никогда…»
Ну, это в контрразведке, в Москве, в «Доме 2», в 50-е годы. Бог знает что творилось на периферии, в тюрьмах, в лагерях, как писались тамошние рапорты и какие резолюции на них «ложили»… Во всяком случае, автор приведенного выше рассказа пользовался моим полным доверием, да и приукрашивать действительность ему не было никакого резона — мы делились куда более интересными вещами.
****
Начальником 5-го Управления назначили, конечно, партийного деятеля — секретаря областного, кажется, комитета партии, человека настолько бесцветного и неинтересного, что вспомнить о нем решительно нечего. На многочисленных совещаниях и собраниях он чувствовал себя явно не в своей тарелке, добродушно пошучивал, но его некомпетентность была просто вопиющей — даже «наверху» это, видимо, почувствовали и вскоре его заместителем стал Филипп Денисович Бобков.
Колеса бешено завертелись, все изменилось враз. Все почувствовали — это человек, который знает дело, знает, чего он хочет от подчиненных, и было совершенно ясно, что он этого добьется.