И семья тети Фатьмы тоже, наверное, не услышала слов Ханум-хала.
Тетя Ханум больше ничего не сказала, пошла своим обычным твердым шагом и свернула в наш тупик.
Балакерим некоторое время смотрел ей вслед, потом сказал:
- Проклятый мир! Чтоб ты...
И никогда в жизни не бранившийся Балакерим обругал этот мир самыми дурными словами.
XXXIX
Три года назад я ездил в Америку, и если еще раз попаду в Америку, то непременно разыщу там тетю Зибу.
Может быть, тетя Зиба давно умерла?
Не знаю...
Но у меня такое чувство, что тетя Зиба жива, и я даже представляю себе тетю Зибу совсем старой, спина согнулась, глаза слезятся, и эти слезящиеся глаза днем и ночью горюют по нашей далекой махалле, по махалле, которую никто не знает и никто даже не представляет...
Внуки, правнуки тети Зибы разговаривают по-английски и не знают о прекрасном мешочке с жареными семечками, о прекрасном стакане, полном жареных семечек.
Но ведь я даже не знаю фамилии тети Зибы. Как же ее найти?
"Кто такая тетя Зиба?"
"Мама Гавриила..."
И все. Что еще я могу сказать?
И еще: "Она жила на одной из окраин далекого Баку..."
XXX
Война все не кончалась, и Джафар, и Адыль, и Абдулали, я Годжа, и Джабраил, и Агарагим были на фронте, и Ибадулла, можно сказать, каждый день приходил в округу, и, можно сказать, каждый день крик тети Амины разносился по нашему тупику: "Что ты хочешь от меня, паршивец? Опять пришел? Когда только бог приберет меня, чтобы избавилась я от тебя, негодяй?"
После того как рыжая кошка околела, я одно время - примерно неделю или десять дней - не видел Ибадуллы; я даже помню, что в течение этой недели или десяти дней мне иногда вспоминался Ибадулла, и я словно испытывал беспокойство, которое пытался скрыть от самого себя: что, интересно, случилось с Ибадуллой? Но прошла неделя или десять дней, и Ибадулла снова, дыша сивушным перегаром, стал ходить в наш тупик, стал приставать к тете Амине.
Женщины, девушки нашего тупика больше не собирались у дворовых ворот, не выглядывали из окон, не смотрели в сторону дома тети Амины, потому что каждой хватало своего горя, потому что, с тех пор как мы наслушались воплей в домах, куда приходили похоронки, крики тети Амины уже не производили прежнего впечатления.
Однажды я сидел у наших дворовых ворот, выходящих в тупик; отец уже несколько месяцев был на фронте; в эти дни мама то и дело начинала разговаривать сама с собой, а я смотрел на наш безлюдный тупик, прислушивался к глухой тишине нашего тупика и чувствовал себя совершенно одиноким на всем свете, в груди моей билось совершенно безучастное сердце, я отчетливо слышал безучастное биение своего сердца, и мне казалось, что это одиночество вечно, сердце всегда будет биться так же безучастно, и горькое спокойствие, и сиротливое безлюдье, и беспризорность нашего тупика тоже навсегда; и стук моего сердца был будто сердцем нашего тупика; без радости, без волнения оно все билось, билось...