XII
Раза два в год отец брал меня с собой в рейс, я любил эти поездки больше всего на свете: ехать в поезде, вместе с отцом убирать вагон, когда поезд останавливался, вместе с отцом выходить из вагона на далеких, незнакомых, неведомых станциях, видеть на этих далеких станциях незнакомых, неведомых людей, покупать что-либо из провизии, наполнять корзину - если было на свете нечто, именуемое счастьем, то это было оно: но моя мама была
молода, красива, и уезжать, оставляя ее одну, не полагалось, да я и не хотел, чтобы мама оставалась одна, скучала по нас; но все-таки раза два в год я отправлялся с отцом в рейс (это бывали сравнительно близкие поездки: мы ездили в Махачкалу, на Минводы, самое дальнее - в Ростов); и вот однажды, рано утром, мы вернулись в Баку, вошли в дом и увидели, что у мамы глаза красны от слез.
Отец спросил:
- Что случилось? - и вопросительно улыбнулся.
По эту сторону Аракса у отца, кроме мамы и меня, никого не было, и он позволил себе улыбнуться, потому что если я и мама стоим перед ним живые здоровые, значит, ничего страшного не произошло.
Мама всхлипнула:
- Бедная Кюбра, жена Мухтара, вчера скончалась. Отец посерьезнел и сказал:
- Царствие ей небесное... Аллах рехмет элесин!..
Перед глазами у меня вдруг возникли фарфоровые горшочки на веранде тети Кюбры, цветы в горшочках; те цветы со вчерашнего дня остались без тети Кюбры, те цветы со вчерашнего дня тосковали по тете Кюбре, и мне стало очень жалко и тетю Кюбру, и ее цветы.
Мухтар хоронил тетю Кюбру без моллы, потому что говорили, что Мухтар враг религии, и вообще, если такой человек, как Мухтар, пригласит моллу отпевать свою покойницу, это окажет дурное влияние на простых людей.
Правда, в махалле поговаривали, что Мухтар потихоньку дал деньги молле Асадулле, чтобы тот прочел заупокойную молитву по тете Кюбре, и взял с него слово, что молла никому ничего об этом' не скажет; было ли это на самом деле или не было, не знаю, но такие разговоры ходили.
Тетя Кюбра умерла, Мухтар остался один, потом началась война, и мы больше не ели вкусных горячих пирожков, что пекла тетя Кюбра.
XIII
Из другой комнаты доносятся звуки рояля: моя дочь играет прелюдию Баха.
Прелюдии Баха вечны, они всегда будут с людьми; эти прелюдии играли и сто лет назад, и сегодня их играет моя дочь, и через сто лет кто-то их будет играть.
А мелодии, которые играл на свирели Балакерим, никто больше не услышит.
Бах был гением, а Балакерим был никем.
Песня, которую сложит никто, исчезает навечно.
Это очень грустно...
XIV
Последнее время мне часто вспоминается Гюльага...