Понимание пришло под вечер, когда я случайно за ужином встретился с ним взглядом. С круглого лица Нюфы на меня равнодушно смотрели глаза незнакомца. Я не ошибся: тот ботаник, который почти десять лет ходил со мной в один класс, умер вчера в капроновом петле, и сейчас в его теле сидело чужое существо, инопланетный червь, который снисходительно ухмылялся похабным шуткам за столом, с аппетитом уплетал скользкие макароны и быстро учился жить в человеческой оболочке. Этому червяку удалось то, что никогда не получалось у Мишки Нефедова — он сразу занял теплое местечко в школьной иерархии. Превратился из изгоя в полноправного члена группы. Стал своим.
* * *
Последнюю ночь в лагере я долго не мог уснуть. Ворочался на певучей кровати, пытаясь вписаться в бугристый ландшафт продавленной сетки. Меня терзали обрывки мыслей и снов, неприятных, как воспоминания о первом неудачном сексе. Под утро пришлось признаться: причина бессонницы — страх перед очередным кошмаром. Я полежал еще немного, обдумывая это открытие, а потом встал и поплелся в туалет. Умываться.
Там, в мире бежевого кафеля и эмалированных раковин, водопроводные краны разгоняли скуку, выстукивая монотонную мелодию. На стене грустным памятником так и не пришедшей в лагерь цивилизации висела неработающая сушилка для рук. В наполовину закрашенное зеленой краской окно заглядывал бледный рассвет.
Я плеснул в лицо холодной воды и уставился на свое отражение в зеркале над умывальником. Карие глаза, как у отца, короткий нос с резко очерченными ноздрями, широкие брови, сросшиеся на переносице — знакомое и одновременно чужое лицо. Может, я тоже умер? Там, под дубом? И сейчас мое отражение изучает кто-то другой, забравший себе тело и память Сани Морозова?
Я ненадолго отвел глаза от зеркала, чтобы закрыть кран, а когда посмотрел вновь, вскрикнул, увидев лицо Нюфы.
— Что, Мороз, совесть мучает? — Спросил он незнакомым голосом. — Спать мешает?
Нюфа стоял у меня за спиной. Улыбался. Я разглядывал его в зеркало. Рыхлый, неуклюжий ботаник в клетчатой рубахе. Думать о нем, вопреки очевидному, как о ботанике было приятно — давало надежду, что все еще может стать, как раньше.
— Почему меня должно что-то мучить?
— Потому что ты убийца.
От этой фразы мир, который из последних сил сдерживал равновесие, задрожал, наклонился и пошел хищными трещинами. Они напомнили мне отражение корявой ветки в глазах Нюфы. Я развернулся и одним движение прижал его мягкую шею к стене. Мои руки подрагивали, на глаза набегала бурая пелена.
— Хочешь повторить? — Голос Нюфы остался таким же спокойным. — Давай. Только это ничего не изменит. Я уже умер. И ты это знаешь.