Интересно, что европейские современники Ярослава демонстрировали противоположные тенденции>{270}: чешский князь Бржетислав I (1034–1055) ограничился тем, что разделил между тремя сыновьями только Моравию>{271}, в то время как старший его сын Спитигнев II (1055–1061) унаследовал княжеский престол в Праге. По утверждению «Чешской хроники» Козьмы Пражского, умирающий правитель Чехии объяснил свое решение представителям аристократии тем, что «так уж пошло от сотворения мира и от начала Римской империи, так уж продолжается и до нашего времени, что любовь между братьями — явление редкое… Вот почему, чем более могущественными и сильными я вижу своих сыновей, тем худшее [будущее] предчувствую своим великим духом», поэтому «верховное право в нашем княжестве будет всегда получать старший по рождению среди сыновей моих и внуков и что все его братья и те, кто происходит из княжеского рода, будут под его властью», ибо «если княжеством не будет управлять самодержец, то дело дойдет до того, что вы, вельможи, погибнете, а народу будет нанесен большой ущерб»>{272}.
Разумеется, этот текст не более достоверен, чем «ряд» киевского князя. Как отмечает А. В. Назаренко: «Вряд ли приходится сомневаться, что в настоящем его виде завещание Бржетислава I является плодом литературного творчества самого Козьмы Пражского. Распознать существо династической реформы Бржетислава I, если таковая действительно имела место, за риторической пеленой, наброшенной стилизованным изложением Козьмы, крайне трудно. И все же ясно, что в завещании имелась в виду какая-то радикальная форма сеньората, коль скоро речь идет о „единовластии“ „старшего“»>{273}.
Как следует из дальнейшего рассказа «Чешской хроники», Спитигнев II понимал «завещание» отца буквально. Недолго думая, «новый князь отправился в Моравию, чтобы навести в ней новые порядки», которые заключались в том, что «лучшие и благородные мужи» были посажены в темницы по разным городам, а два брата Спитигнева — Конрад и Оттон — отправлены в Прагу, где получили, соответственно, должности главного ловчего и главного кравчего>{274}. Поэтому эти меры «ничем не напоминают умеренный сеньорат Изяслава Ярославича, каким он виделся Ярославу Мудрому»>{275}.
Можно думать, что «самовластье» Ярослава, по крайней мере с формальной точки зрения, было условностью, ограниченной не только родовой традицией, но и нормами права; поэтому, если выражаться современным языком, оно воспринималось летописцами как явление легитимное, то есть не противоречащее религиозным представлениям, в отличие от единовластия «беззаконного» Святополка.