Я знал эту публику и всегда ее сторонился. У них нет ничего сдерживающего. Если начнут бить – не остановятся, пока не добьют, если кто-либо из них достанет нож – не успокоится, пока в кого-нибудь не всадит, если в руке окажется бутылка, значит, надо ее разбить о чью-то голову. И при всем этом совершенно не имеет значения, виновен ли человек перед ними в чем-либо или же случайно оказался на пути.
Таких немало и, как я заметил, становится все больше. Им подражают, равняются, гордятся знакомством с ними. Вообще-то мне вроде бы и не пристало осуждать этих отморозков, я давно перешел все те границы, к которым они только приближались. Может быть, они мне не нравятся только потому, что я знаю, чем все кончается. Кровью кончается. А потом наступает пустота – но это в лучшем случае.
Я отошел в сторонку и лег на гальку, еще хранившую ночную сырость. Благодушное мое состояние испарилось, воинственные крики несли в себе нечто непредсказуемое. Это я чувствую сразу. Лучшее, что я мог сейчас сделать, – уйти. Тихо, не привлекая к себе внимания, уйти бесшумной, равнодушной ко всему тенью.
И, осознав это, остался.
Всегда уходил в таких случаях, а сейчас остался.
Говорю же – что-то начало во мне происходить. Если уж выразиться красиво, то на выжженном пространстве души начали пробиваться какие-то еще неведомые мне побеги – их семена уцелели после всех тех пожарищ, которые полыхали совсем недавно.
В общем, остался.
Если вы крутые, ребята, я тоже достаточно крутой. И не пристало отдавать кому бы то ни было пространство, которое мне нравится и которое я считаю своим.
Отвалите.
Я заплыл метров на пятьдесят, не больше. Море было настолько чистым, настолько прозрачным... Таким оно бывает лишь ранним утром. Выйдя на берег, постелил на камни тяжелое мохнатое полотенце – кажется, я купил его где-то на Канарах. Там этого добра хватает. Полотенце было украшено изображениями карточных мастей – черными и красными. Получилось, будто я карты разбросал, пытаясь узнать свое будущее. Едва взмахнув этим полотенцем, я уже привлек внимание какого-то хмыря из пьяной компании. Но он был от меня метрах в двадцати, и я не придал этому значения. Лег на спину, закрыл глаза и унесся, унесся на те же Канары – там всем нам было неплохо, потом кому-то стало совсем плохо, настолько плохо, что обратно его доставили в цинковой посудине.
Сколько же всего было, сколько всего было за эти несчастные два года! Если попытаться вспомнить месяц за месяцем... В каждом найдется нечто такое, от чего можно содрогнуться. И я содрогнулся – моего живота в этот момент коснулось что-то холодное, мокрое и достаточно тяжелое.