Когда они расселись в пироге, Окаво отвязал швартов. На палубе среди зарослей показалась Ойя. Пирога медленно продвигалась вдоль корпуса корабля, словно они собирались уплыть без нее. Со звериным проворством Ойя соскользнула вниз, цепляясь за лианы и неровности, потом прыгнула в пирогу, в тот самый момент, когда Окаво уже дергал за шнур стартера. Звук мотора наполнил всю реку, отозвавшись гулом внутри пустого корпуса.
Вода бурлила вокруг винта. Пирога прорезала тростники. В одно мгновение они оказались посреди реки. Вода била двумя крыльями из-под киля, ветер наполнял уши. Ойя стояла на носу пироги, слегка разведя руки в стороны, ее тело искрилось каплями, а лицо богини было повернуто немного в сторону, к самой глуби реки.
И всё становится лишь сном, который видит Джеффри Аллен ночью рядом с заснувшей May. Город — это плот на воде, несущей древнейшую память мира. Именно этот город он хочет теперь видеть. Ему кажется, что, если бы он смог добраться до этого города, что-то остановилось бы в бесчеловечном движении, в соскальзывании мира к смерти. И если бы людским ухищрениям было дано прервать этот упадок, то остатки пропавших цивилизаций вышли бы из-под земли, появились внезапно, со всеми своими секретами и возможностями, и пролили вечный свет.
Это течение, это медленное шествие народа Мероэ к заходящему солнцу, год за годом, вдоль расселин земли, в поисках воды и шума ветра в пальмах, в поисках сверкающей плоти реки.
Теперь он видит старую, изможденную, шатающуюся женщину, которая больше не может ступать по земле своими посиневшими ногами, а потому ее приходится нести на носилках, укрывая от солнца куском рваного полотна, которое держит над ней ребенок на конце палки, будто некую смехотворную эмблему.
На ее миндалевидных, когда-то таких красивых глазах белые пленки, которые позволяют ей видеть лишь чередование дня и ночи. Вот почему старая царица приказывает выступать только в тот час, когда солнце, миновав зенит, начинает клониться ко входу в мир мертвых.
Народ следует своим незримым путем. Порой жрецы затягивают песнь скорби и смерти, которую она больше не может слышать, словно некая стена уже отгораживает ее от живых. Чернокожая царица склоняется на своих носилках, мерно качающихся на плечах ее воинов. Перед ней, сквозь пелену на глазах, блестит далекий свет, которого она никогда не достигнет. Позади нее, на пустынной земле, остаются следы босых ног, отпечаток страданий и смертей. Кости стариков и малых детей засеяли эту землю, легли в расщелины скал вместо могил, в овраги, населенные гадюками. Лоскутья ее народа зацепились за горько-соленые колодцы, как лохмотья за колючки акации. Те, что уже не могли, не хотели идти дальше. Те, что уже не верили в сон. Но каждый день, когда солнце достигало зенита, в пустыне раздавался голос жрецов, возвещая народу Мероэ, что их царица продолжает свой путь на закат.