— Зачем остерегаться? Скажите пожалуйста! И чего остерегаться? Профессор сказал, что я могу делать, что захочу, и если я кого и буду слушаться, так это его. Подумайте раньше, как самому вылечиться, а потом другим советуйте. Хорошенькое дело! Сам болен, а тому, кто сумел вылечиться, советует, что ему делать и чего не делать…
Брамбилла не умолкал, а Джироламо, уязвленный, смотрел на него и думал, что опять коммивояжер взял над ним верх еще в одном: прежде это были любовные похождения, теперь — болезнь; и если раньше, может быть, довольно было соблазнить маленькую англичанку, чтобы добиться у Брамбиллы уважения, то теперь он достигнет вожделенной цели, только если выздоровеет. Презрение соседа было столь явным, а чувство унижения столь глубоким, что вдруг Джироламо — впервые за время пребывания в санатории — показалось, будто он ясно постигает всю противоестественную извращенность и своего характера, и своих поступков. Одно то, что он привык воспринимать болезнь как некое нормальное состояние, что мог дышать в этой атмосфере, свидетельствовало, на его взгляд, о непоправимой ненормальности его натуры; сомнения не было: Брамбилла — человек здоровый, а он сам — больной, и даже в шашнях с «хорошенькими бабенками», о которых говорил коммивояжер, было нечто дозволенное и чистое, между тем как в его отношениях с маленькой англичанкой все было недозволенным, унылым и мутным.
Все эти соображения окончательно убедили его в собственной неизлечимой испорченности. И покуда Брамбилла, опьяненный неожиданным выздоровлением, говорил о том, что он сделает и с кем повидается в Милане, самолюбие Джироламо отреагировало примерно так же, как в других случаях, когда он унижался по доброй воле, чтобы не быть униженным: юноша вдруг решил, что коль скоро он болен и живет в санатории, то лучше всего не только не стыдиться своего положения, но и бросить всем вызов, всячески показывая свое удовлетворение тем, что есть, а в вытекающих отсюда последствиях, практических и нравственных, идти до конца. Каковы эти последствия, он не мог бы объяснить точно: вероятно, нужно было еще более осознанно погрузиться во мрак, в котором он, казалось, жил, довести до конца совращение маленькой приятельницы, словом, доказать себе и другим, что он может вести себя естественно, как животное в своей природной стихии. Это решение успокоило его злость и досаду, ему показалось, что, полностью признав свою слабость, он себя обезопасил и обеспечил достаточное оправдание всем своим — в ином случае предосудительным — поступкам, которые намерен был совершить.