В душе Джироламо закипало негодование. Ему хотелось крикнуть: «У моей сестры любовников нет!» Но уверенность взрослого была так безусловна, так порабощала юношу атмосфера унижения, в которой ему пришлось жить эти восемь месяцев, что сам он начинал сомневаться в собственной памяти и спрашивал себя: «А вдруг у нее на самом деле есть любовник?»
— Такие девицы, как ваша сестра, всегда заводят любовников, — продолжал Брамбилла. — Глазки опущены, держатся чинно, строят из себя святых, а стоит папеньке и маменьке отвернуться, сразу бегут к любовнику. Подите вы! Я уверен, что ваша сестра из тех, которых не приходится долго упрашивать. С такими глазами, с таким ртом! Да наверняка она таскается по холостым квартиркам, ваша сестрица!
— Как можно так говорить о незнакомом человеке! — протестовал Джироламо.
— Как можно? — отвечал Брамбилла. — Да ведь это правда! Я лично на такой девице, как ваша сестра, ни за какие деньги не женился бы… На таких девицах, как ваша сестра, не женятся.
Это ни на чем не основанное презрение коммивояжера так унижало Джироламо, что он уже не думал о нелепости всех этих утверждений и в своем малодушии, отчасти даже сознательном, доходил до того, что говорил:
— Но зато сестра принесла бы вам в приданое свою красоту, свой ум…
— А на кой они мне? — обрывал его Брамбилла. — Нет уж… Хоть за курицу, да со своей улицы.
Джироламо до того погрузился в удушливую атмосферу санатория, что переносил все эти унижения, почти не досадуя. С жестокостью у Брамбиллы сочеталось тиранство, веселое и самодовольное, которому юноша подчинялся, впрочем, подчинялся по доброй воле, что и было следствием тех психологических сдвигов, которые произвели в нем болезнь и заброшенность. Угнетаемый другими, Джироламо готов был признать себя неправым и сам добровольно примыкал к своим угнетателям. Бывало так, что он навлекал на себя насмешки соседа заведомо глупыми и нелепыми высказываниями; нередко он сам заговаривал о своей семье ради мучительного удовольствия еще раз услышать издевательства коммивояжера; или же он разыгрывал напоказ прихоти богатого баловня, придумывал вовсе ему не свойственные пустые капризы — в уверенности, что ирония Брамбиллы отзовется послушным эхом. Со своей стороны, коммивояжер никогда не умел отгадывать эти печальные хитрости и неукоснительно попадался на крючок. В таком благоприятном климате набор пыток быстро обогащался. Один из любимых приемов Брамбиллы состоял в том, чтобы подстрекать низший персонал — братьев милосердия, служителей — обращаться с юношей фамильярно либо презрительно. Например, когда в палату заходил австрияк Йозеф, брат милосердия с дипломом, Брамбилла, бывший с ним в наилучших отношениях, говорил: