– А енто ты верно подсказал, фрязин, – хмыкнул Иоанн. – И впрямь лучше поспокойней, а то возомнит о себе бог весть. Чай, он мне не ровня, а пес шелудивый. Да ты пей покамест винцо-то, пей да слухай, а то ентот гундосый, – он небрежно кивнул в сторону подьячего, – в благородных делах ни ухом ни рылом, потому как тож из подлых, как и Яган. – И вновь повернулся к Варфоломею. – Пиши дале…
«Кажется, наступил психологический момент для ужина», – подумал Остап.
«Все правильно – мавр сделал свое дело и теперь может перекусить», – перефразировал я Шиллера и принялся меланхолично жевать засахаренный ломоть дыньки, время от времени гася приторную сладость вином из кубка. Судя по жуткой кислющести, Иоанн явно перешел на трофейное пойло, но оно и к лучшему – такого много не выпьешь.
Время от времени я изображал мудрого ценителя гениального царского красноречия – задумчиво хмыкал, укоризненно крякал, изредка сдержанно улыбался. И, разумеется, все время кивал.
Увы, но обещанного спокойствия царю хватило ненадолго. Он то называл Юхана безумцем, то ехидничал по поводу его мужичьей чести, то обзывал ничтожным государем. Всякий раз после таких пассажей я сдержанно хмыкал и неопределенно мотал головой. Обернувшись в мою сторону, Иоанн всякий раз осекался, но вычеркнуть ничего не указывал, разве что на некоторое время вновь становился чуточку более сдержанным. Правда, это быстро проходило.
Однако под конец письма царь, опростав свой кубок до дна, вновь разошелся и теперь даже не смотрел в мою сторону, так что мое покашливание толку не приносило.
– А что ты обращался к нам с лаем и дальше хочешь лаем отвечать на наше письмо, так нам, великим государям, к тебе, кроме лая, и писать ничего не стоит, да и писать лай не подобает великим государям…
Ипполит Матвеевич, держа в руке сладкий пирожок, с недоумением слушал Остапа…
Пирожка у меня не было – засахаренная дыня, но все остальное сходилось полностью: Иоанна и впрямь несло. В упоении он вещал, закатив глазенки кверху, а его посох в это время уже не мерно стучал по доскам пола, а выбивал причудливую мелодию, напоминающую звук бубнов, барабанов или тамтамов – уж не знаю, во что они там наяривают, – некоего воинственного африканского племени, празднующего очередную победу над очередным врагом.
– А если ты, взяв собачий рот, захочешь лаять для забавы, – так то твой холопский обычай: тебе это честь…
При этих словах я поперхнулся кислятиной, закашлялся, но…
Остапа удержать было нельзя… Великий комбинатор чувствовал вдохновение – упоительное состояние перед вышесредним шантажом. Он прошелся по комнате, как барс.