— Нора! — раздался низкий, немного скрипучий голос. — Чудные пирожки! Дай мне, пожалуйста, парочку с собой!
Элеонора ответила злобным взглядом:
— Вам завернут, Мария Вениаминовна, завернут!
— Это, Санечка, в мемуары. Не забудь, — шепнула Анна Александровна.
Саня и так сидел, как в первом ряду партера, перед столькими великими сразу, и сосед в леопардовом платочке был не просто так, случайный человек в застолье, он знал что-то важное, — по лицу было видно — и кто он, кто? Старуха эта, которая просила завернуть ей пирожков на дом, — Мария Вениаминовна — была Саниным кумиром с первого же ее концерта, на который его привели в детстве.
После обеда — без всяких древнерусских «горько!» — перешли в кабинет. Это была одна из последних барских квартир на улице Маркса и Энгельса, в бывшем Малом Знаменском переулке, позади Пушкинского музея, и, может быть, единственная во всей стране семья, проживавшая в квартире с самой постройки дома, с шестого года — прадед, дед, отец, Борис — никого не выселяли, не уплотняли, не арестовывали. Семейная легенда гласила, что именно в этой квартире, а вовсе не в квартире Пешковой слушал Ленин сонату № 23 Бетховена в исполнении Исая Добровейна, младшего брата Элеоноры Зораховны. Здесь в соседней комнате были сказаны вождем, или Горьким зачем-то придуманы, знаменитые слова: «Изумительная, нечеловеческая музыка… Но часто слушать музыку не могу, действует на нервы, хочется милые глупости говорить и гладить по головкам людей, которые, живя в грязном аду, могут создавать такую красоту…»
И глупости оказались далеко не милые, и головки летели от его поглаживания тысячами…
Все эти легенды, ставшие теперь ее семейными, Лиза тихонько рассказала Сане, вытащив его на балкон. И еще: играл-то Добровейн в тот вечер совсем не «Аппассионату», а фортепианную сонату № 14! «Лунную»! Знатоки перепутали.
В кабинете мужчины закурили. Прислуга внесла на подносе кофе.
— Все весьма British, — шепнул Саня бабушке.
— No, Jewish, — поправила Анна Александровна Саню.
— Нюта, звучит как-то антисемитски. Я за тобой не замечал.
Анна Александровна затягивалась глубоко, раздувая тонкие ноздри. Выпустила дым, покачала головой:
— Саня, антисемитизм в нашей стране — привилегия лавочников и высшей аристократии, а наше семейство по всем признакам — интеллигенция, хоть и дворянского происхождения. Евреев я люблю, ты же знаешь.
— Знаю. Ты Миху любишь. Мне это совершенно безразлично — еврей, нееврей. Только почему-то из двух моих ближайших друзей — полтора еврея.
— В том-то и дело. Может, чувствительность повышенная?