меж собою / Враждуют наши племена: / То наша стонет сторона, / То гибнет ваша под грозою” (“Графу Олизару”, 1824; курсив мой. —
В.Щ. ). Все было бы слишком просто и ясно, если бы образ русского варвара (“калмыка”, “татарина”, “мужика”, “язычника” — вариаций на эту тему было, как вытекает из собранного автором материала, предостаточно) появился в польском интеллектуальном сознании
после трагического 1795 г., когда перестала существовать Первая Речь Посполитая. Многое можно понять, оправдать, а несправедливое простить в болезненно возбужденном воображении народа, лишенного отечества силою оружия и политических интриг. То же самое касается и ХХ века. Но ведь москаль-азиат, москаль-невежда, москаль-захватчик, москаль-тиран, москаль-христопродавец появляется в дневниках и путевых записках поляков и в XVI, и в XVII в., когда ни о каких притеснениях поляков со стороны России не могло быть и речи. Добавлю от себя (в монографии А. Невяры этого нет), что и раньше, в XV в., а значит, еще до установления самодержавной формы правления, Ян Длугош, а за ним Мацей Меховский писали о московитах примерно так, как в XIX в. европейцы писали об австралийских аборигенах, — как о несчастных дикарях (с позиции представителей высшей цивилизации). О нет, карикатурный портрет “москаля” — это не только месть за поруганную Польшу, не одно лишь орудие патриотической пропаганды; это куда более старинный, более глубокий по своему психологическому значению плод коллективного воображения польской элиты. Изучить его структуру, составные элементы, многоплановую и не всегда однозначно одиозную семантику, логику постоянства и изменчивости (ведь несмотря на очевидные исторические модификации, определения типа “раб”, “империалист” или “наследник Чингисхана” звучат как в XVI, так и в XXI в.) — такова была задача автора книги. И задача эта в основном выполнена.
Несколько слов о замысле и композиции монографии. Начинается она достаточно скромно — со статистического описания и характеристики использованных источников. Назову некоторые из них: это военные дневники участника Ливонской войны ксендза Яна Пиотровского, описания приема московских послов в Кракове в дневниках Енджея Тарновского и Миколая Радзивилла (XVI в.); это воспоминания хорунжего Юзефа Будзиллы, двух придворных — Вацлава Диаментовского и Станислава Немоевского, полковника Самуэля Маскевича и двух дипломатов — Ежи и Збигнева Оссолиньских и, наконец, самогó великого коронного гетмана Станислава Жулкевского (Смутное время); это “Хроника московской войны 1633 года” (Яна Москоржовского?), воспоминания о сибирской ссылке Адама Каменьского-Длужика, записки Яна Хризостома Пасека, приставленного в качестве опекуна к московским послам в 1662 г., дневник сенатора Яна-Антония Храповицкого (вторая и третья треть XVII в.); это воспоминания врача Регины-Саломеи Пильштын о царском дворе (1739), это воспоминания участников Барской конфедерации; это дневники известного историка и публициста Юлиана-Урсына Немцевича времен Екатерины II и князя Адама Чарторыйского — русского министра иностранных дел (1801—1809); это дневники и воспоминания поляков — наполеоновских офицеров; это поэт Каетан Козьмян, это многочисленные повстанцы 1863 г., ставшие узниками и ссыльными; это профессор римского права Павел Попель (единственный мемуарист, отрицательно отнесшийся к тому же восстанию); это, наконец, дневники русского генерала Бронислава Грабчевского и ковенского ксендза Юзефа Бородзича, повествующие о временах правления Александра III и Николая II.