— Эй! — еще одно чудище высунулось из ближайшего фургона. Обрюзгшее
тело, судя по очертаниям, было женским, но голова… Голова была в два с
лишним раза больше, чем положено иметь человеку, и более всего походила
на неряшливо увязанный тюк или на бесформенный багровый кусок теста.
БОльшую часть этой головы представляла собой огромная опухоль, тяжело
свисавшая на правое плечо и на грудь. Эта опухоль практически вытеснила
лицо — глаза, нос и рот съехали на левую сторону, образовав этакое
крохотное карикатурное личико. Рот едва раскрывался, и все же способен
был издавать осмысленные звуки: — Офооно, у ее афайеф!
"Осторожно, у нее арбалет!" — догадался я. Признаться, я и сам уже
рефлекторно потянулся за оружием.
— Ладно, ребята, пошутили и будет! — еще одна фигура шагала к нам
от второго фургона, и я с облегчением понял, что это, похоже, обычный
человек. Он вошел в круг света, отбрасываемого костром. Обветренное лицо
с грубыми чертами и старым шрамом на правой щеке, чудом не задевшим
глаз, принадлежало человеку лет сорока пяти, немало, должно быть,
повидавшему в жизни. Он был коротко, хотя и неряшливо, обстрижен; нижнюю
часть лица обрамляла жесткая курчавая бородка.
— Гюнтер, — представился он, протягивая ладонь для приветствия
(почему-то левую). Я не одобряю обычай рукопожатия, тем паче с
незнакомцами — неизвестно, какую заразу можно подцепить таким способом -
поэтому просто коротко наклонил голову, одновременно покосившись на его
правую руку. Из рукава вместо кисти торчал железный крюк.
— Хозяин цирка уродов, — продолжал Гюнтер. Я уже и сам успел
догадаться, что представляет собой загадочный караван, а вот для Эвьет
услышанное объяснение, похоже, стало облегчением. Она опустила арбалет.
— Не думайте, сударь, сам я не из этих, — добавил владелец цирка,
от которого, конечно, не укрылся мой взгляд на его крюк. — У меня была
нормальная рука. Я ее потерял на войне.
— Да мне, в общем-то, неважно…
— Многим важно. Уродами-то они брезгуют. Вот и думают, что я сам
себе руку отрубил, чтоб за нормального сойти. Мол, лучше быть калекой,
чем уродом. Хотя калекам за их увечье подадут разве что из жалости, а
чтоб уродов посмотреть, народ платит из любопытства. Любопытство-то куда
посильней жалости будет… Но я свою руку на войне…
— Ладно, ладно, — перебил я. Что-то уж больно настойчиво он
убеждает меня в военной версии. Нет, наверное, рука у него и впрямь была
нормальной, вот только в сражении ли он ее лишился? Или просто в
результате пьяной драки? А то и вовсе на плахе за воровство. Что,
впрочем, отнюдь не исключало военного прошлого. — Я Дольф, а это