Свою автобиографию Виктор Конецкий обычно начинал словами: «Я из разночинцев, русский, баловень судьбы, пьющий, родился в 1929 году — год Великого перелома у нас и Великой депрессии в Америке — шестого июня, в един день с А. С. Пушкиным, что, конечно же, не случайно, и бывшим президентом Индонезии Сукарно»[13].
Произошло это в родильном доме Видемана, что на Васильевском острове.
Крестили в Никольском соборе 26 декабря 1934 года. Крестная — Зинаида Дмитриевна Грибель, сестра матери.
Зарождение и развитие сознания Виктора целиком определялось влиянием матери. Отец приходил в дом «когда мог или хотел». Обычно его визиты заканчивались страшными истериками и обмороками матери…
В школу Вика, так звали дома, пошел в 1937 году, сразу во 2-й класс. Школа № 12 находилась на Красной улице, недалеко от взорванного храма Спас на Водах. Школу Виктор ненавидел. Писать и читать научился рано и уже до школы знал книги Жюля Верна, Стивенсона — их читала ему тетя Матюня. «И обошлось вовсе без сказок»…
Радость тех лет — занятия в изокружке, а затем в изостудии Дворца пионеров. Со своим преподавателем — Деборой Иосифовной Рязанской — Виктор Конецкий поддерживал отношения долгие годы, вплоть до ее кончины.
Убежден, что если бы не война, то не стал бы ни моряком, ни писателем — обязательно живописцем. И обязательно — великим, не меньше Гойи или Рафаэля.
До войны я занимался во Дворце пионеров у Деборы Иосифовны Рязанской. Еще совсем маленьким мне было неудобно оттого, что я рисую лучше ее, и она это сама мне говорила. Помню, после летних каникул показывала мне свою — холодную, даже ядовитую в зелени живопись — и плакала оттого, что пишет плохо. Потом вытерла слезы и все щурилась, щурилась на свои работы, а потом смотрела на меня с надеждой и, конечно, вздыхала…
А мать иногда говорила, смотря на нарисованное: «Се лев, а не собака!»…
Войну встретил вместе с матерью и братом на Украине, близ Диканьки.
Дорога домой, ранение брата, страх за него…
Еще до войны у меня была флегмона под коленкой. Я всю жизнь врал, что это шрам от осколка снаряда. И ни один хирург ни разу не усомнился в моем вранье. Врал всю жизнь и даже не знаю, в чем была цель моего вранья. А вот то, что в шею контузило под Диканькой, не говорил никому и никогда.
Виктор Викторович вспоминать блокаду не любил. Но память возвращала и возвращала его в те дни, кажется, помимо его воли. Иногда, когда вспоминался отец, он мог рассказать, как зимой 42-го мать отправила его к отцу на Витебский вокзал, где тот служил, и отец дал ему кусочек плавленого сыра… Когда возвращался домой, попал под артобстрел в переулке Ильича… Вспоминаются еще дольки сушеной дыни, которые прислал в блокадный город Джамбул, — мать давала детям их сосать перед сном…