Мы шли осторожно, искали ту самую избушку лесничего, о которой говорил дед. Да, там была избушка. В ней было битком набито немцев. И как они там все уместились? Мы сидели в темноте, наблюдали за ними и жестами удивлялись, сколько немчуры в эту избушку налезло. И вокруг, по периметру, их было много.
Дозоры — под каждым кустом. А мы прошли между ними. Просочились, как ртутные шарики. Они переговаривались между собой, дозорные.
Их не было видно, но хорошо было слышно имена, которые они выкрикивали. «Ганс?!» — окликнет товарища и потом что-то на своем фашистском продолжает лопотать. А тот ему в ответ: «Шульц!» и бу-бу-бу. Тоже, наверное, про баб… Все смеялись, там, в темноте… Их было много. Нам показалось, что этот лес и опушка кишели немцами. Мы даже заволновались, и Зайченко… он стал паниковать. Он хотел что-то сказать, но я сжал его горло… Может, я удерживал его слишком сильно. Но больше он уже ничего не хотел мне говорить.
Немцев, дозорных… их не было видно, но было хорошо слышно. Это помогло нам пройти мимо них. Нас не было видно. И не было слышно. Мы старались идти бесшумно и прошли через эту опушку. Я смогу показать на карте, командир… я все запомнил, где они стояли. И мы вышли в поле, и там встретили немца. Там были окопы. Вторая линия обороны. Второй эшелон. Он вышел до ветру. Может быть, его стоило взять с собой. Как «языка». Взять его, и сразу возвращаться назад. Но с немцем мы бы не прошли обратно. Там было слишком много постов. Их было полно в лесу. Их голоса. А этот немец. Он стоял у самого края поля. На поле выходил край той самой опушки и дальше торчал из земли засохший бурьян. Это поле давно никто не обрабатывал.
Мы выползли прямо на этого немца. Я еще подумал, что это родник. Журчало в темноте. А потом смотрим — немец… Мы наскочили на него совсем неожиданно. Я принял решение с ходу. Мы даже не успели остановиться. Он стоял к нам спиной. Он даже не услышал, как мы появились у него за спиной. Я вытащил нож, трофейный, немецкий, из нержавеющей стали. Я долго точил его перед самой разведкой. Это здорово успокаивает. Мой нож…
Евменов неуловимым движением двинул рукой. И вот уже в руке его сверкнуло блестящее лезвие с кровостоком.
— Мой нож всегда заточен, как бритва… Немец даже не ойкнул, когда я провел лезвием по его натянувшемуся, как барабан, горлу. Разрез был глубоким, и я почувствовал рукой, как хлынула из раны горячая фашистская кровь. Он справлял в этот момент малую нужду, и руки его были заняты, и я, когда перерезал ему горло, слышал, как продолжала журчать по земле струя его мочи. А он уже был мертв. Вот его документы, старшина… Тут и фотографии… Все, к черту, намокло… Чтоб в полку было видно, что мы завалили того фашиста…